Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - Жорж Батай

Самый настоящий бардак.

Месье Акк встал, вытер пролившееся вино.

Юлия тоже встала. Они сидели за маленьким одноногим столиком; опершись на него, она пошатнулась и чуть было не упала.

Она поднялась, с трудом выпрямилась и обошла вокруг столика, говоря:

— Пойду пописаю.

Она собралась выйти. В этот момент дверь открылась.

Юлия остановилась и закричала.

Остальные глядели как зачарованные.

В темноте коридора стояла Сюзанна, она была неподвижна и клацала зубами: дверь в невозможное.

Она долго молчала; она садически держала их в ожидании.

Она начала. Крикнула сдержанным голосом:

— Свиньи!

Затем:

— С девкой!

Уставилась на отца:

— Все! И ты тоже!

Месье Акк взмолился:

— Сюзанна!

— Анри! — сказала она. — О!

Она застонала под конец, потом возопила:

— Помилосердствуйте!

В этот момент мадам Ано медленно проговорила своим чрезмерно громким голосом:

— Мадемуазель Сюзанна, ну зачем же вы так? Вы делаете себе плохо.

Сюзанна подошла к Юлии:

— А ты? Ты ничего не сказала… Ты будешь говорить?

Юлия испуганно отступила.

— Сюзанна, умоляю тебя, — пролепетал месье Акк. У него язык запинался от страха.

Сюзанна опрокинула стол; посуда звучно грохнулась на пол.

Юлия отступила еще. Это было выше ее сил.

Сюзанна подобрала бутылку.

Она остановилась и бросила ее со всего размаху в Юлию.

Бутылка попала в окно. В ужасный грохот разбитых стекол.

— Остановите ее! — крикнул Анри.

Месье Акк попытался схватить ее сзади.

Она увильнула и набросилась на Юлию.

Юлия поскользнулась, вскрикнула и упала. Потух свет.

Мадам Ано простонала с потерянным видом:

— Господи, да как такое возможно!

Месье Акк набросился на Сюзанну.

Она расцарапала отцу лицо.

— Помогите мне, мадам Ано, — крикнул он.

— Да ведь… у меня и сил-то нет…

Весь взмокший, Анри услышал, как Юлию рвет. Ее вырвало там, где она лежала, прямо на пол. Анри растерялся.

— Если ты не остановишь ее, я встану, — сказал он отцу.

Сюзанна выпрямилась.

— Анри, — сказала она, — ты здесь?

— Уходи, — ответил он ей, — тошнит от тебя.

— О! — простонала она, внезапно обезоруженная.

— Папа, скорее, пока она не бесится. Маленький человечек, задыхаясь, терял голову.

— Я сейчас уйду, — сказала Сюзанна.

Она вышла. Исчезла. Как сверхъестественное видение. Прежде чем выйти, она на миг заколебалась, задрожала; казалось, жизнь покидает ее.

Анри крикнул вне себя:

— Притворщица!.. Скорее займись ею, — сказал он отцу.

Месье Акк бросился было за ней, но запутался ногами в ковре, который смялся во время свалки, и упал.

Он всхлипнул:

— Черт!

Анри подумал, что сейчас засмеется; но он был весь разбит.

— Ба! — произнесла мадам Ано. — Да тут не видать ни зги.

У Анри было ощущение непоправимого.

Подавленный, не в силах двинуться с места, он угадывал очертания Юлии, распростертой в собственной рвоте.

Она лежала без движения. Омерзительный запах…

Месье Акк поднялся, побежал за Сюзанной.

Анри тихим голосом спросил у мадам Ано:

— Умоляю вас, посмотрите, не поранилась ли Юлия.

— Ничего не видать, — повторила старуха.

Но вскоре после этого:

— О-ля-ля! Да! Ну уж славно, да уж! Ну и чистота… И кто будет это все убирать?

Месье Акк появился в освещенном проеме двери. Он еле дышал.

— Слишком поздно, — сказал он, — она заперлась на замок.

— Помоги мадам Ано, боюсь, что Юлия…

— А ты сам-то? Как ты себя чувствуешь? Какой ужас!

Маленький человечек остановился: он остался у двери.

— Минутку, ох… — сказал он, — что-то мне нехорошо, ох… как тяжко!

Анри пробормотал:

— Если и он упадет в обморок, это будет полный букет… Сделайте же что-нибудь, зажгите свет.

Послышался звонок у садовой решетки.

Мадам Ано прислушалась и сказала:

— Это доктор Во.

— Вы откроете? — сказал Анри.

Ему было больно, и не оставалось больше сил. Юлия неподвижно лежала на полу.

Месье Акк сказал:

— У меня голова не выдерживает. Скажи мне, что я должен делать, Анри. Я уж и не знаю.

— Зажги свет, прошу тебя.

В кромешной тьме месье Акк попытался найти лампу.

Он стукнулся обо что-то, издал отчаянный крик, словно человек на пределе своих сил и нервов тоже.

Юлия беспомощно оставалась на полу.

В этой неразрешимой ситуации Анри весь погрузился в свою усталость.

— Разбилась лампочка, — всхлипнул месье Акк.

По дому раздавались шаги доктора Во.

Он остановился у двери в спальню.

— Не очень-то тут светло, — сказал он.

Умирающий голос раздался от тени на самом полу — это говорил месье Акк:

— Лампа разбилась. Мадам Ано, принесите свечу.

Доктор чиркнул спичкой.

— Плохо, — снова проговорил с пола умирающий голос.

— Вижу, — сказал врач.

Он указал на Юлию.

— Эта дама поранилась?

— Не знаю, — ответил голос.

— А вы, Анри?

Анри ответил слабым голосом:

— Мне лучше.

Часть вторая

Глава седьмая

Обычно сознание приходит к людям тогда, когда они включены в мир смысла.

Среди множества людей — лишь один, оторвавшись от смысла, вопрошает пустоту, не понимая, что он творит, не думая вовсе о множестве других людей.

Но однажды ответом оказывается женщина.

Он больше не вопрошает потерянно мрак.

Он мечтательно говорит себе, зная, что заблудился в грезах:

— Я искал… то, что я люблю!

Любит ли он? Несомненно: ибо он страдает в отсутствие любимого существа.

Он постигает при этом странную новую истину.

— Теперь всё изменилось, — говорит он себе. — Мне жестоко не хватает присутствия одной вещи. И в этой вещи не только сосредоточивается для меня вся ценность мира, но она вбирает в себя тревогу и вопросы, которые возбуждал у меня этот мир, и всю ценность, которую он представлял для меня! Прежде мне являлись две его стороны, вперемешку: одна сторона, угрюмо безмерная, безразличная, другая — вся из звездного света, что испускает пустота, — захватывающего, агрессивного света, предлагающего меру для моего существа. Но вот, подобно тому как во время прошлых войн в некоем времени и месте собирались, а потом растрачивались — бессчетно, словно волшебные богатства, — силы, накоплявшиеся долгие годы, — так все случайности, присущие разным людям, вдруг слились в одну и осуществились в одном из них. Вдруг в один-единственный миг в одной-единственной точке осуществилось это решение. Теперь уже не звездная пыль ночи — лес огней этого мира — предстает мне как продолжение, магическое зеркало меня самого, — но в самом разгаре дня ослепительный, жестокий блеск солнца! И вот! Вот — отныне — я уже не один/ Тревога, которую пробуждало у меня одиночество и спокойное безмолвие ночи, превратилась в тревогу от бесконечного ослепительного дня. Вчера я был ребенком, брошенным судьбой в глуши лесов. Сегодня я пламя — пожираемое — и пожирающее. Я есмь пламя, измеряющее себя по тому, кто жжет меня.

— Когда я задавал эти последние вопросы так, словно весь мир был другим, а не мной, тогда я умышленно игнорировал эти ускользающие и смутные огни, которые он предлагал мне, — он оставлял меня в абсолютном одиночестве, во мраке совершенного неведения того, чем он, в сущности, мог бы быть. Я должен был ставить эти вопросы, подвергавшие сомнению мое существо с помощью мне подобного, — в игре, в пламени. Этот подобный — который не мог бы им быть до такой степени безрассудства, если бы не был одновременно совсем иным, — на самом деле предлагал мне то, для чего ему, вероятно, не хватало сил. То, что он предлагал мне, — он делал это помимо собственного желания, словно он был самим миром, преображенным благодаря отсутствию границ. Он предлагал мне в собственность себя самого. Он предполагал сам уничтожить меня. Все остатки сущего пропадали. Словно огромное море при отливе, что оставляет после себя в воздухе неуловимую волну, огромный мир, поглощенный собственной немотой, оставлял место единственному существу — не менее огромному, не менее пустому, не менее тревожному, не более уловимому, но подобному.

— С ним я мог, я должен был смеяться, — ходить [нрзб.], пить и есть. С ним я занимался любовью. С ним вместе мне надо было, теряясь беспрерывно в своей собственной безграничности, искать точку ослепительного озарения — где разрушатся и его границы тоже. Рефлексия моя, проистекающая из философии всех времен, развертывалась в одиночестве моего тусклого бытия — и вдруг она обращается в ослепление: я ослеплен, ноу меня сердце выскакивает из груди, кровь приливает к голове, и я уже не в той пустоте, где моя мысль истощается в бесконечных работах, но в божественном ожидании еще большего ослепления и еще большей лихорадки. Тогда во мне поднималась физическая энергия, движущая моей жизнью. Я сам был этим движением вод, подобно тому как она была движением вод, ему отвечавшим; сталкиваясь друг с другом, мы узнавали друг друга, мы смешивались друг с другом. И вот: ожидание внезапно стало расти, и эти волны стали преодолевать сами себя, казалось, что там, за слиянием плоти и чарующим смешением губ, рождалась заря, свет, новое ослепление, отрицающая с юным петушиным задором то, что породило его на свет и ожидало его.