Александр Дюма Великий. Книга 1 - Даниель Циммерман

В предуведомлении к «Генриху III» Александр надменно утверждает: «Возможно, вы надеетесь увидеть перед моей драмой предисловие, в котором я выстроил бы некую систему и провозгласил бы себя основателем жанра.

Я не стану выстраивать систему, потому что не системе следовал я, когда писал, но только лишь сердцу своему». Затем, в числе других, он делает поклон и в сторону Гюго, однако, хочет он этого или нет, этот отказ теоретизировать сразу же ставит его по отношению к Гюго в позицию соперничества. Более того, не поддерживая открыто тезисы «Предисловия к «Кромвелю», он тем самым утверждает оригинальность и превосходство собственной позиции. Он, мол, не рассуждает, не приспосабливает свои пьесы под теорию, он творит, создает заново — в данном случае историческую драму. И совершенно логично, пусть и банально, было бы признать, что первый в этом жанре становится родоначальником его. И публика решает в его пользу, а учебники литературы — в пользу Гюго.

Оставшаяся часть Предуведомления посвящена благодарности в адрес актеров. В одном месте вонючий негр сводит счеты с мадемуазель Марс, «в которой я угадал свойства трагической актрисы, до сей поры оспариваемые, и которая только и ждала современной трагедии, чтобы раскрыться с таким блеском». Стало быть, совершенно ясно, что без него она продолжала бы прозябать. Он элегантно берет на себя ответственность за первое появление Мишло — Генриха III в облике короля: это он побудил актера играть именно так, и когда критика (слово, которому он отдает предпочтение перед словом цензура) оказалась этим шокирована, Мишло изменил стиль, и все заслуги роли теперь принадлежат только ему. И в заключение торжественное обещание Вирджинии Бурбье, ей достался лишь маленький кусочек роли, «она заслуживает гораздо большего. Я ее должник; и, я надеюсь, она позволит мне вернуть ей мой долг в следующей пьесе». Эти строчки должны особенно понравиться Мелании, но что поделать.

Она начала его тяготить, эта жена капитана Вальдора, своей одержимостью, ревностью, слезами, ну точно как Мари-Луиза, кстати, это идея, не соединить ли их? И в результате не вполне ясных семейных соглашений, но имеющих для Мелании одну цель — ускользнуть от домашней тирании Вилленава, Мелания и ее мать переезжают с улицы Вожирар на улицу мадам, номер 11, а в номер 7 Александр помещает Мари-Луизу, на первом этаже, с садом, что не замедлил оценить кот Мизуф, со слугой и предупредительными соседями, готовыми составить ей компанию, чего же еще желать, тем более, что время от времени он заходит ее навестить. Для себя он снимает гарсоньерку на улице Севр и квартиру на пятом этаже в доме 25 на Университетской улице, которую обставляет «достаточно элегантно» и куда берет лакея по имени Жозеф. Не забыты и Лаура с сыном, у них теперь дом в Пасси, далековато, конечно, но ведь деньги так быстро расходятся!

В этот март 1829 года Александр пишет мало, хотя у него нет оплачиваемой службы. Зато он часто выходит в свет, бывает у друзей, где отлично себя чувствует. «Есть дома, где ты умен, не подозревая об этом, есть и другие, где ты глуп поневоле. Что касается меня, то я отдавал предпочтение трем домам [как во времена своего детства], в которых никогда не иссякали мое остроумие, бодрость, молодость: дом Нодье, дом мадам Гюйе-Дефонтен и дом Циммермана». При последнем имени — дальнего однофамильца — все равно не могу удержаться от глупой, блаженной улыбки, хотя, увы, Александру суждено задержаться лишь в первом из названных домов, в котором, объективность требует это признать, его любили особенно сильно.

У Шарля Нодье служебная квартира в библиотеке Арсенала, в которой он директорствует. Это человек бесконечного очарования, доброты, ума, остроумия, культуры, кстати, большой поклонник мима Дебюро, спектакль которого «Бешеный бык» он видел сто раз. «Нодье любил всех женщин, созданных для любви. Скольких же он любил? Ему и самому невозможно было бы ответить на этот вопрос. К тому же, как все в высшей степени поэтические натуры, Нодье пугал мечту и идеал, идеал и повседневную реальность; для Нодье все им придуманное существовало на самом деле: Тереза Обер, Фея с хлебными крошками, Инес де лас Сиеррас; он жил среди этих порождений своего гения, и ни один султан не смог бы похвастаться таким гаремом». Для Александра он был и учителем, и моделью.

По воскресеньям Нодье держал открытый стол «основных едоков», в число которых входили директор музея Кайё, Тэйлор, Франсис Вей, Адриен Доза. Приходят и «едоки сменные», Александр среди них, точное количество коих заранее никогда не известно. «Если требовалось раздвинуть стол, его раздвигали. Но горе тому, кто являлся тринадцатым! Его безжалостно помещали за отдельным маленьким столиком, если только четырнадцатый гость, еще более неожиданный, не приходил избавить его от наказания». В конце года за Александром закрепляется постоянное место между мадам Нодье и ее дочерью Мари. В его отсутствие место разрешается занять только после супа. Если же он опаздывает, настолько даже, что уже подают десерт, место ему освобождают. Перед кофе и ликером, которых он не пьет, Александр с Мари и мадам Нодье переходит в салон. Высокий рост позволяет ему зажигать люстры и канделябры, не становясь на стул. Туда же постепенно стекаются и другие приглашенные, а также «завсегдатаи», не принимавшие участия в обеде, — гравер Тони Жоано, художник Луи Буланже, Гюго, Ламартин, Мюссе, «почти ребенок», Виньи, «который, сомневаясь в своей будущей инкарнации, пока что соизволял смешиваться с мужчинами».

От двадцати до двадцати двух часов — «беседа». Нодье пристраивается у камина, «тогда все замолкают; тогда начинается одна из очаровательных историй его юности, напоминающая то ли роман Лонга, то ли идиллию Феокрита. То был одновременно и Вальтер Скотт, и Перро; то был ученый в борьбе с поэтом; то память сражалась с воображением». После рассказа слушатели ничем себя не проявляли: «нелепо аплодировать плесканию реки, пению птицы, аромату цветка». Затем Нодье опускается в свое кресло, поворачивается к Гюго или Ламартину, но никогда — к Александру: «Ну, достаточно прозы на сегодня, — говорит он, — стихов, стихов прошу!»

Поэтам как раз аплодировали. В двадцать два часа расставляют стулья и кресла. Нодье, не прощаясь, потихоньку исчезает, он привык рано ложиться. Мари Нодье садится к пианино, и танцы, дружеские разговоры не кончаются до часа ночи, настоящее искусство жизни.

Рядом с этими моментами счастья — однообразная повседневность. Женщины его изводят. Мари-Луиза постоянно жалуется, что ее, больную, одинокую, все забросили. Вирджиния торопит его написать для нее поскорее роль по ее достоинствам. Раздраженная Мелания преследует его своей любовной досадой и, дабы удержать его, не находит ничего лучше, чем постоянно чередовать слезные сцены с письменными угрозами. Измученный Александр готов уже все послать подальше: «У меня есть мать, и она меня мучает. У меня есть сын, но пока что от него нельзя ждать никакой помощи. У меня есть сестра, но как будто ее никогда и не было. И если еще и ты тоже являешься ко мне с упреками вместо утешения, то что же прикажешь делать мне, Бог мой? Быстро собрать все, что нужно для одинокой жизни, покинуть мать, ребенка и страну, чтобы жить где-то далеко, как и положено бастарду»[62].