Александр Дюма Великий. Книга 1 - Даниель Циммерман

Итак, переполненный зал 10 февраля 1829 года, восемь часов. «Первая галерея забита обвешанными орденами принцами пяти-шести национальностей; вся аристократия в полном составе сгрудилась в ложах первого и второго ярусов; дамы сверкали брильянтами». А прощелыга, негр, ничтожество, ублюдок тешил всем этим свой взгляд. В конце первого акта «на реплике герцога де Гиза: «Сен-Поль, пусть мне найдут тех же людей, что убили Дюга!» раздались аплодисменты». Александр бежит проведать Мари-Луизу. Когда он возвращается, он видит, как папаша Кнут спускается в туалет. Второй акт проходит без сучка, без задоринки, с особым успехом — сцена с духовой трубкой.

И вот решающий третий акт. Момент, когда Гиз мучает супругу железной своей перчаткой, «вызвал крики ужаса, но в то же время и бурю аплодисментов: впервые театр подошел к драматическим сценам с такой откровенностью, я бы даже сказал, с такой грубостью». Александр возвращается к изголовью Мари-Луизы, она все еще без сознания. У входа в театр он сталкивается с папашей Кнутом, который уходит, держась обеими руками за живот.

«— Как! — говорю я ему, — вы не остаетесь до конца спектакля?

— Да разве могу я досидеть до конца, скотина ты этакая?

— Но почему же вы не можете остаться?..

— Потому что я пропадаю к чертовой матери! Потому что от волнения у меня начались… колики.

— Ах! Так вот отчего, — воскликнул я смеясь, — я видел вас у туалета?

— Да, оттого, сударь… Ты уже стоишь мне пятьдесят су! По два су за раз, посчитай-ка… Ты меня до смерти довести хочешь!

— Ба! Не может быть! Что же можно сделать на двадцать пятый раз?

— Да я же ничего и не делаю, дьявол тебя побери! Поэтому в последний раз, если бы волосы мне не помешали, я был готов с головой влезть в собственную задницу!»

Вот так «Генрих III» вывел из строя родительскую чету.

«Я вернулся в театр; как я и предполагал, начиная с четвертого акта и до самого конца это был уже не просто успех, а все нарастающий исступленный восторг: аплодировали все, даже женщины. Мадам Малибран, которой досталось место лишь на третьем ярусе, целиком вывесилась из своей ложи и обеими руками держалась за колонну, чтобы не упасть.

Потом, когда Фирмен вышел, чтобы назвать автора, порыв был столь единодушным, что сам герцог Орлеанский, стоя и с непокрытой головой, слушал имя своего служащего. <…> И вправду, по рождению тебе могут достаться лишь княжеские привилегии, и только талант порождает нового князя».

В фойе театра молодые и волосатые романтики шумно празднуют огромную победу. Говорят, что они танцевали вокруг бюста Расина, выкрикивая: «Обскакали Расина! Обскакали Вольтера!» и всё норовили выбросить в окно бюсты несчастных классиков. Александр в этом ритуале не участвовал. Опустошенный, обуреваемый и радостью, и чувством вины одновременно, он благоразумно вернулся к Мари-Луизе. Он ложится на матраце у ее ног, он должен воздать ей эти последние почести, даже если она и не пришла в сознание, то есть возродить на эту ночь прежний общий альков.

Утром процессия посыльных беспрестанно доставляла букеты цветов. Александр с любовью украсил ими кровать Мари-Луизы, не отдавая себе отчет в том, что преображает ее в смертное ложе, свершая обряд погребения над совместной жизнью сроком более четверти века. Поздравительные послания также текут рекой, и одно из писем Александр читает и перечитывает с еле заметной улыбкой:

«Я не лягу спать, милый мой юный друг, прежде чем не скажу вам, насколько я счастлив вашим бесспорным успехом, прежде чем от всего сердца не поздравлю вас и в особенности вашу удивительную мать, за которую, я знаю, вы волнуетесь больше, чем за себя. Мы с вами в ваших заботах, наши друзья, моя сестра и я; а сейчас мы наслаждаемся вашим триумфом, по справедливости добытым двойной энергией самого благородного таланта и сыновней любви. Я уверен, что ваши лавры и славное будущее, к которому ведет вас вдохновение, не притупят вашей чувствительности к дружбе, моей же дружбой к вам я счастлив.

11 февраля 1829 года.

Для издания Александр относит рукопись книгопродавцу Везару, получает шесть тысяч франков, возвращает долг Лаффиту, возвращается в Комеди-Франсез — и, о ужас! Пьеса запрещена, классики и королевское окружение времени даром не теряли. Тэйлор устраивает Александру срочное свидание с Мартиньяком. Впрямую ничего не говорится. Мартиньяк приветлив, он готов снова разрешить спектакли ценой небольших исправлений, например, вместо того, чтобы «благославлять» шпагу Сен-Мегрена, достаточно сказать над ней «заклинания», видите, не так уж и трудно, убираем только то, что может задеть церковь и трон. Александр понял: Мишло должен изменить грим. Попытки Мартиньяка сблизиться с левыми силами не будут оценены по заслугам: через шесть месяцев он будет смещен в момент организации департаментских и муниципальных советов, так как оппозиция сочла их недостаточно либеральными. На его место назначен Полиньяк.

«Генрих III» возобновлен. Герцог Орлеанский продолжает демонстрировать свою причастность к спектаклю, он присутствует также и на втором представлении. Приглашает Александра к себе в ложу и рассказывает, как был приглашен к Карлу X.

«Король:

— Знаете ли, кузен, в чем меня пытаются убедить, — говорит он мне, — делая упор на обращении, что якобы в вашей канцелярии есть некий молодой человек, сочинивший пьесу, в которой мы оба играем по роли — я Генриха III, а вы герцога де Гиза?

Герцог Орлеанский:

— Сир, — отвечаю я, — вас обманули, и вот вам доказательства: во-первых, я не бью свою жену; во-вторых, мадам герцогиня Орлеанская не наставляет мне рога; а в-третьих, у Вашего Величества нет более верного подданного, чем я».

Успех у публики не мешает продолжению ожесточенной битвы в газетах. В двух словах, газеты правого толка скорее поддерживают романтиков, а либеральные — скорее классиков, что вовсе не кажется таким уж парадоксальным, ибо вплоть до наших дней можно найти прогрессивные статьи в «Figaro» и совершенно покрытые пылью — в «Liberation». Александр трезво анализирует это явление: «Те, кто проповедовали движение и прогресс в политике и были реакционерами в литературе, <…> работали для Театр-Франсе и, раз захвативши теплое место, любой ценой хотели его сохранить». В то время как «те, кто проповедовали застой и неподвижность в политике и были революционерами в литературе, <…> чаще всего работали только для Бульваров и стремились к тому, чтобы брешь, пробитая в оплоте классицизма, позволила бы и им получить доступ к месту».