Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

прошло мало ли, много ли времени, сидит как-то старуха у себя в избушке ночью, горит около неё лучина, за окном ветер воет. Вдруг она и слышит: идёт кто-то по лесу… Туп, туп, туп… Идёт кто-то, словно бы на деревянной ноге… Прислушалась старуха и слышит, идёт медведь и приговаривает:

На липовой ноге,

На берёзовой клюке

Я по сёлам шёл, по деревням шёл.

Уж и все-то в сёлах спят,

И в деревнях тоже спят,

Одна бабушка не спит,

на моей ноге сидит,

мою шёрстку прядёт,

мою косточку грызёт…

Скырррррла… Скырррррла… Скыррррла…

И вот тут-то, когда отец произносил это «Скырррла», изображая, как скрипит у медведя деревянная нога, мы все и кричали от ужаса…65

– Татьяна Фёдоровна, давно это было, вы же в 18 лет покинули страну, а как в Италии устроились?

– Я всё пыталась, как и Лида, поступить в театр, тогда их было много, наших русских девиц, вот познакомилась с Павловой, взяла она в свой театр…

Я спросил, кого она помнит из друзей артиста, которые были у него в последние дни. Меня интересовала чешская певица Эмма Брожова, воспоминания которой только что были переведены с чешского языка моим другом Максимом Мальковым, и о которой много рассказывал импресарио Шаляпина Борис Тиханович. Татьяна Фёдоровна не помнила её фамилию, но подтвердила этот факт.

А Эмма рассказывала:

Фёдор Иванович встретил меня радостной улыбкой, принялся расспрашивать, как мне понравилась Швейцария, как прошли концерты. Потом заговорил о своей болезни: «Не знаю, долго ли мне еще валяться. Хорошо бы поехать куда-нибудь в деревню, на свежий воздух!» Ему сделали уже два переливания крови, третье врачи сочли излишним. <…> Он понемногу разговорился, вспоминал молодость, как кочевал с бродячими труппами по России. <…> Я пришла в полдень, а ушла в семь вечера, пообещав завтра вернуться66.

Заговорили и о С. В. Рахманинове, который Татьяну и вызвал из Берлина по телефону к умирающему отцу:

Я направилась в комнату отца. Он лежал и уже не мог вставать с постели. Меня в последнюю минуту предупредили, чтобы я не пугалась: Фёдор Иванович очень изменился, похудел. Я вошла. Сердце моё замерло. Отец лежал в кровати длинный, худой, бледный, ни кровинки в лице. Он улыбнулся мне, обнял и поцеловал: «Как я рад видеть тебя», – прошептал он. Это был папа, мой папа, но выражение его лица было совсем особое. Мне пришлось сделать огромное усилие, чтобы отец не заметил моего волнения. Он не знал, что смертельно болен… Я была постоянно с папой, он часто просил меня писать письма, которые в конце сам дописывал несколько строк – так ему было неудобно, что кто-то заметит его искривлённый почерк. Особенно волновался за Ирину, наверное, понимал, как ей трудно будет выпросить разрешение приехать… Так Вы знаете, её так и не пустили…

Так, 28 марта отец продиктовал мне последнее письмо Ирине в Москву:

«Милая Арина, это Таня под диктовку пишет тебе это письмо. Она случайно, проездом в Рим, приехала три дня назад и живёт у меня пока. Конечно, я сам мог бы тебе тоже писать, но мне это затруднительно, потому что месяц тому назад доктора уложили меня в кровать и приказали не вставать и много не двигаться, так как у меня нашли малокровие. Ты не беспокойся, доктора здесь хорошие, и вот почти уж месяц, как я впрыскиваю «камполон». Однако в моем положении лекарства не приходят быстро на помощь, потому что у меня не есть только одна болезнь, малокровие, а у меня и сахар, и утомление сердца, и малокровие, и 65 лет возрасту. Такой контрапункт осложняет и лечение, и выздоровление. Мне делали также однажды переливание крови, то есть сначала взяли 10 кубических сантиметров у Даси, потом у Марии Валентиновны из вены и впрыснули мне в мускул. Но некоторое время спустя доктор привел ко мне здоровенного француза, и мне уже из его вены в мою вену перелили приблизительно чайный стакан крови, то есть 200 грамм. В настоящее время как будто в смысле малокровия я сдвинулся в лучшую сторону, но главное, что затрудняет мои движения, – это какой-то особенно проклятый кашель. Что-то особенное случилось с моей грудью. Доктора говорят, что это склероз дыхательных путей (видишь, еще болезнь, и, мне кажется, самая главная). <…>

Конечно, доктора и я, мы делаем все, чтобы выздороветь, однако, что будет – неизвестно. В деревне! Да, деревня уже снята, и уже идут приготовления, свозятся стулья, кровати, но ввиду манипуляции впрыскивания и довольно частых посещений докторов двинуться туда пока не могу. Но, думаю, недели через две уехать туда будет возможность. Вот тебе пока и все. <…>

Целую, моя дорогая Аришка. Твой Папуля»67.

Татьяна продолжает:

…Он и мне всё говорил: «Вот поправлюсь, в мае все поедем на дачу…» Сергей Васильевич был очень печален, часто приезжал и говорил с папой, он боялся, что уедет и потеряет его… Так и получилось… И что более жаль, что он собирался всю оставшуюся жизнь о папе книгу написать, но тоже так и не успел…

Из письма С. В. Рахманинова С. А. Сатиной 20 апреля:

«В последний раз видел его 10 апреля. Как и раньше бывало, мне удалось его немного развлечь, и он, как раз перед моим уходом, стал рассказывать, что, после его выздоровления, он хочет написать еще одну книгу для артистов, темой которой будет сценическое искусство. Говорил он, конечно, очень, очень медленно. Задыхаясь! Сердце едва работало! Я дал ему кончить и сказал, вставая, что у меня есть тоже планы: что, как только кончу свои выступления, и я напишу книгу, темой которой будет Шаляпин. Он подарил меня улыбкой и погладил мою руку. На этом мы и расстались. Навсегда!»68

Татьяна с мужем Микасом Черновым в своём кондитерском магазине. Нью-Йорк, 1953 г.

На 15-летии смерти отца Татьяна Фёдоровна, выступая по американскому радио, рассказывала:

Когда я увидела, что отцу совсем плохо, я сказала Марии Валентиновне, что надо немедленно дать телеграмму Борису и Феде. «Не смейте этого делать!» – сорвалась на крик Мария Валентиновна. Я стушевалась, но всё же возразила: «Почему? Они мне этого не простят». Телеграммы я дала, поступив,