Младший брат - Кори Доктороу

Подпись гласила: ЗЕБ.

Я сел за стол и принялся читать.

Привет, Маркус!

Я тебя знаю, а ты меня — нет. Все три месяца, минувшие со дня взрыва моста Бэй-бридж, я просидел в тюрьме на Острове Сокровищ. Я тоже был на прогулке, когда ты заговорил с той азиаткой, и видел, как тебя замесили. А ты молодец, не струхнул.

На следующий день у меня лопнул аппендикс, и после операции я очутился в изоляторе. На соседней койке со мной лежал парень по имени Даррел. У нас обоих лечение слишком затянулось, и к тому времени, как мы полностью оклемались, им уже было стремно выпускать нас на волю.

И тогда нас решили конкретно сдать в камеру хранения, то есть принялись шить дело. Допрашивали каждый день — ты знаешь, каково это, опускают по полной программе. Так вот, представь, что тебя мурыжат месяцами. В конце концов нас вместе сунули в одну камеру, естественно, с прослушкой, так что мы если базарили, то не по делу. Зато по ночам мы сдвигали наши подстилки и тихонько перестукивались азбукой Морзе (я не сомневался, что мое давнее увлечение радиолюбительством пригодится в жизни).

Поначалу на допросах нам гнали одно и то же фуфло, типа кто взорвал, как взорвал. Потом вдруг разговор зашел об икснете, и пошло-поехало. Мы в натуре вообще не в курсе, но они уже с нас не слезали.

Даррел сказал мне, что на допросе перед ним разложили арфидные клонеры, иксбоксы и прочие девайсы и стали допытываться, кто занимается их модификацией и где этому обучают. А еще Даррел рассказал о ваших играх и разных примочках, которыми вы пользовались.

Дээнбисты особенно интересовались нашими знакомыми и все спрашивали — кто ваши друзья, что можете о них сообщить, каковы их политические взгляды, есть ли у них проблемы в школе или с законом.

Мы прозвали эту тюрьму «Гуантанамо». Прошла неделя, как я выбрался оттуда, но там остается еще немало ребят и девчонок, чьи родители даже не подозревают, что их дети живы и находятся совсем рядом, посреди залива. В тихую ночь туда доносятся людские голоса и смех с городской набережной.

Я сделал ноги на прошлой неделе. Как — не скажу. Если эта записка попадет в чужие руки, лазейка может закрыться, и ею не воспользуются другие.

Даррел объяснил мне, как разыскать тебя, и взял с меня слово, если вырвусь на свободу, рассказать тебе обо всем. Я выполнил обещание и теперь сматываю удочки отсюда и вообще из Штатов. Гори они синим пламенем!

Не сдавайся. Они тебя боятся. Надери им задницу и за меня тоже. Не попадайся.

ЗЕБ

Дочитывать до конца мне мешали застилающие глаза слезы. У меня на столе всегда валялась пластмассовая зажигалка, с помощью которой я обычно расплавлял изоляцию на кончиках проводов. Я откопал ее среди прочего барахла и поднес к записке, понимая, что мой долг перед Зебом — не позволить чужим глазам увидеть ее, иначе веревочка могла потянуться за ним, куда бы он ни уехал.

Я держал огонек зажигалки перед запиской и не мог заставить себя сделать это. Даррел.

Из-за бестолковой суеты последних дней, связанной с икснетом, Энджи и ДНБ, я совсем позабыл о своем друге. Он превратился в призрака, в воспоминание, словно переехал жить в другой город или за границу по школьному обмену. И все это время его допрашивали, требовали выдать меня, заложить икснетовцев, джамеров. Все это время он никуда не уезжал, его держали совсем рядом, на заброшенной военной базе Острова Сокровищ, примерно на полпути через разрушенный пролет моста Бэй-бридж. Так близко, что я мог запросто доплыть до него.

Я погасил зажигалку и перечитал записку, но теперь уж не удержался и заревел, как пацан, всхлипывая и обливаясь слезами. Неожиданно ко мне вернулись все испытанные мной тогда ощущения — унижение на допросах, проводимых дамой с топорной стрижкой, мои джинсы, вонючие и заскорузлые от высохшей мочи.

— Маркус?!

В распахнутой двери комнаты стояла мама и смотрела на меня встревоженными глазами. Сколько времени она наблюдает мою истерику?

Я утерся всей пятерней и, хлюпнув носом, проглотил сопли.

— Привет, ма.

Она подошла и обняла меня.

— Что с тобой?

Записка лежала на столе.

— Это от твоей девушки? Вы не поладили?

Мама сама предоставила мне удобную возможность свалить все на ссору с Энджи, после чего она просто ушла бы, оставив меня в покое. Я открыл рот, чтобы подтвердить ее догадку, но вместо этого выпалил:

— Я был в тюрьме. После взрыва моста. Все эти дни меня держали за решеткой.

Тут я начал издавать звуки, не имеющие ничего общего с моим голосом. Скорее, это были какие-то звериные стоны вроде ослиного рева или кошачьего мява по ночам. Меня била дрожь, грудь моя судорожно вздымалась, спазмы больно сдавливали горло.

Мама пересадила меня на кровать, крепко прижала к себе, будто, как в детстве, хотела взять на руки, и принялась покачиваться вместе со мной, гладить по голове, приговаривать на ухо что-то успокаивающее. Постепенно я перестал трястись и всхлипывать.

С последним судорожным вздохом я отпил из поданного мамой стакана воды. Потом она устроилась на стуле напротив меня, и я рассказал ей все.

Все без утайки.

Ну, или почти все.

Глава 16

Сначала мама слушала с испуганным видом, но мало-помалу стала приходить в ярость. Под конец она совершенно потеряла дар речи и сидела с ошеломленно раскрытым ртом, внимая моим откровениям о допросах, о том, как со связанными руками я писал себе в штаны, о мешке на голове, о Дарреле. В завершение я показал ей записку Зеба.

— Ради чего?!

В этом вопросе для меня сосредоточились все обвинения, выдвинутые мною в свой адрес бессонными ночами; каждое малодушно упущенное мгновение истины, которую я мог поведать миру; и цели моей нынешней борьбы, и причины появления на свет икснета.

Я набрал полную грудь воздуха, пересиливая волнение.

— Мне пригрозили тюрьмой, если проговорюсь. Обещали упечь навсегда. Я… мне было страшно.

Мама долго молчала, потом спросила:

— Отец Даррела знает?

Меня будто обухом по голове ударило. Отец Даррела! Он, наверное, давно решил, что его сына нет в живых.

А разве это не одно и то же? Неужели ДНБ отпустит Даррела на свободу после трех месяцев незаконного заключения?

Но Зеб же выбрался оттуда. Может, и Даррелу удастся. А мы в паре с икснетом пособим ему.

— Отцу Даррела ничего не известно, — признался я.

Теперь плакала мама. Ей, как истинной британке, это давалось с гораздо большим трудом. Она издавала тихие, икающие звуки, и слышать их было мучительно.

— Ты должен рассказать ему, — с трудом произнесла мама. — Должен!

— Я расскажу.

— Но сначала пусть твой отец обо всем узнает.

Рабочий день папы больше не заканчивался в один и тот же час. После консультаций — у его клиентов в Силиконовой долине заметно прибавилось заказов, поскольку дээнбистам требовалось перерабатывать все больше электронной информации со всего полуострова — ему приходилось преодолевать неблизкий путь до Беркли, так что домой он мог вернуться в любое время между шестью вечера и полуночью.

Но сегодня мама позвонила ему и велела отправляться домой немедленно. Видимо, папа пытался возражать, поэтому она повторила твердым голосом: немедленно!

Когда он приехал, мы все расположились в гостиной вокруг кофейного столика, в центре которого лежала записка Зеба.

Рассказывать во второй раз оказалось много легче, наверное, потому, что тайна перестала быть тайной. Я ничего не приукрасил, ничего не скрыл, а просто облегчил душу.

Хорошо знакомое выражение «облегчить душу» до сегодняшнего дня не имело для меня никакого значения. Только теперь мне стало понятно, как тяжело носить в себе бремя невысказанного, как терзала мою душу тайна, как отравляла сознание страхом и стыдом, заставляя меня быть таким, каким я заслуживал презрение Энджи.

Папа слушал молча, с каменным лицом, напряженно выпрямившись, будто шест проглотил. Я протянул ему записку Зеба, он прочитал ее дважды и медленно вернул на столик.

После этого встал, покачал головой и направился к двери.

— Ты куда? — с тревогой спросила мама.

— Прогуляюсь, — с запинкой ответил папа надломленным голосом.

Мы с мамой смущенно переглянулись и остались ждать его возвращения. Я попытался вообразить, что сейчас творится в отцовской голове. После взрывов он стал другим человеком, и, по словам мамы, перемена произошла в те дни, когда оба прощались со мной, думая, что я погиб. Отец придерживался твердого мнения, что террористы чуть не убили его сына, и ненавидел их до безумия.

До такой степени безумия, что послушной маленькой овечкой становился в стадо и выполнял любые указания ДНБ, позволял погонять, контролировать себя.