Молодая кровь - Джон Килленс

Робби невольно улыбнулся, глаза его оживились, повеселели, гордость за отца охватила его — папа, папа, папа, — он выпрямился и пошел спать. Лег на тюфяк, но сна не было. Робби глядел в потолок и размышлял о папе и маме, о дяде Рэе и других папиных товарищах, и об Оскаре Джефферсоне, но больше всего — о папе. Вот если бы мама стала опять такой, какой была прежде, а папа был бы всегда таким, как сейчас… Всю ночь — мысли, мысли, мысли… Но вот, наконец его одолевает сон, склеивает веки, темный потолок спускается ниже, ниже… Повернись на живот. Спи…

А Джо и Лори Ли все еще сидели в своих качалках. Огонь в камине угасал, в комнате мирно сгущались тени. Джо хотел подбросить полено, пока еще тлели угли, но боялся нарушить блаженную тишину. Он посмотрел на Лори и шумно вздохнул. Лори улыбнулась ему, и Джо, ответив улыбкой, встал и подложил полено в камин. Они долго сидели, наблюдая, как медленно разгоралось оно среди черных головешек и вдруг вспыхнуло ярким, великолепным пламенем.

Лори прищурилась и глянула на часы.

— Господи боже мой, времени-то сколько! Пора мыться.

Она согрела воду, принесла корыто и поставила его возле кровати. Когда она начала раздеваться, Джо повернулся к ней спиной. Он слышал плеск воды, слышал, как она натиралась мочалкой, и ясно представлял себе—вот она моет руки, грудь… Ему вдруг стало душно, он почувствовал почти неведомый прежде лихорадочный жар. У Лори было крепкое, юное, прекрасное тело, и Джо словно видел его погруженным в воду. Он слышал, как Лори вышла из корыта — наверно, взяла полотенце и сейчас вытирается. Потом Лори накинула халатик и села расчесывать свои длинные пышные черные волосы.

Джо подошел к жене и запустил ручищу в эти чудесные, уже тронутые серебром пряди, рассыпавшиеся по плечам и спине.

— Лори, Лори, Лори… Лори моя, Лори… Она взглянула на него и лукаво улыбнулась. — Отойди, Джо, веди себя прилично!

— Это значит — отойди и мойся, да? — засмеялся Джо.

Улыбаясь ей, Джо взял корыто, на цыпочках прошел через кухню и вылил воду во двор, вернулся в комнату, поставил корыто на пол и приготовился мыться. Лори лежала в постели лицом к стене, пока он мылся возле камина. Как всегда, он шумно плескался, его исполинское тело едва вмещалось в жестяное корыто, казавшееся теперь до смешного маленьким.

Кончив мыться и надев ночную рубаху, Джо выплеснул воду с кухонного крыльца, задул огонь в лампе и, еще не освоившись в темноте, подошел к кровати, на которой, лицом к стене, мерно дышала его жена, будто в самом деле спала. Джо опустился на колени и прочел молитву. Затем откинул одеяло, лег и, полежав с минуту, протянул к ней руки. Лори повернулась и скользнула к нему в объятия, и он ощутил такой жар, какого давно уже не испытывал.

Какая сила в этом исполинском теле! Да, это был ее Джо, Джо Янгблад. Он долго где-то странствовал и наконец вернулся к ней. Сегодня ночью, сегодня ночью — боже великий и милостивый! И в этой кромешной тьме они пустились в странствие вдвоем. Все было, как много лет назад, но еще прекраснее, чем когда-то. Вместе душой и телом, телом и душой, исполненные мира… Вместе, вдвоем, исполненные любви…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Праздник

Вот однажды утром, это будет скоро,

Закачает землю, зашатает горы,

И потонут войска фараона.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Из всех белых в Кроссроудзе Оскар Джефферсон был самый странный. Джо Янгблад никак не мог понять, что это за человек. И с виду белый, и говорит, как белый, а иногда ведет себя совсем не так, как другие белые. Недели через две после столкновения с кассиром Джо встретил Оскара у заводских ворот. Оскар сказал:

— Здорово, Джо! — И Джо мгновенно признал в нем человека, окликнувшего его тогда из очереди.

— Здорово, Оскар!

Они пошли рядом по улице, запруженной белыми и неграми, спешившими домой. Целый квартал прошагали молча, и тысячи мыслей теснились в голове Джо Янгблада. Наконец Оскар заговорил:

— Какая-то непонятная нынче зима.

Джо поглядел по сторонам, потом на хмурое небо.

— Да, действительно.

Прошло еще недели две с половиной, и, снова встретившись возле проходной, они обменялись дружескими приветствиями и вышли вместе на улицу. Опять Оскар долго молчал, а потом заметил:

— Этот кассир, мистер Мак Тэрнер, — надсмотрщик у нас на участке. Ох и фрукт! Важничает, словно он сам Вильям Харт.[18]

Осторожно взвешивая слова, Джо спросил:

— Да что вы, неужели?

— С ним невозможно мирно жить, — продолжал Оскар, — мы с ним вечно деремся, как кошка с собакой! Этот человек хуже гремучей змеи, но я ему не даю садиться себе на голову!

— М-да, интересно, — вымолвил Джо Янгблад. Вот и весь разговор. Белые поглядывали на них со злобой, негры — с подозрением.

Занятный человек был этот Джефферсон, не совсем похожий на белых, а все-таки самый настоящий белый. Он родился и вырос в южной части Джорджии. Родился в очень жаркую августовскую ночь на огромной плантации старика Уилкокса в графстве Уилкокс, и всю ту ночь напролет где-то выла собака. Мальчик часто слышал, как отец, смеясь, рассказывал, что этот вой перепугал суеверную бабку Оскара. Растрепанная старуха бормотала беззубым ртом: «Это обязательно к покойнику!» Падала на колени, шептала молитвы, вставала и снова прислушивалась к вою. «Ступай, найди эту собаку, Джон, и пристрели ее!»—сказала она Джону Джефферсону, своему сыну. Но тот лишь посмотрел на мать и покачал головой. Старуха сунула в рот кусок табачной жвачки: «Пойди, сын! Возьми ружье! Я еще не помню случая, чтобы обошлось без покойника, когда так воет собака!»

Оскар появился на свет около четырех часов утра — славный крепыш, толстый, как поросенок, и врач заверил, что мать новорожденного будет жить. Джон Джефферсон принялся благодарить его и, слыша отдаленный вой собаки, думал: «Ну и сумасшедшая же дура моя мамаша!» В тот же день вечером, часов в одиннадцать, когда младенец кричал на руках у матери, бабушка Джефферсон, обессиленная хлопотами, присела на свою качалку с усталой улыбкой на морщинистом лице и заснула… заснула и больше уже не проснулась. «Сама же на себя беду и накликала!» — заключал свой рассказ Джон Джефферсон.

Оскар ненавидел отца чуть ли не с пеленок. Но мать свою — Марту Джефферсон, милую, всегда грустную женщину — любил всей душой. Он был тихий, мечтательный подросток с беспокойными глазами, особенно тревожен бывал его взгляд при разговоре с отцом. А тот, еще когда Оскар был маленьким, предсказывал матери: «Увидишь, бродягой будет и никогда ничего не наживет!» На что мать отвечала: «Оставь нашего Осси в покое! Не понимаешь ты его! Что-то я не вижу твоих богатств! Если ты что и нажил, так только для своего хозяина, для Чарли Уилкокса. Ты у него считаешься одним из старших служащих, а чем ты можешь похвастать, кроме этой старой хижины — трех клетушек, набитых рухлядью?»

Даже когда Оскар подрос, он не хотел работать в поле, как его братья, уклонялся под всякими предлогами. Однажды Оскар сбежал с работы в Истерн-форк со своим ровесником и лучшим другом негром Джимом. Обоим было тогда по четырнадцать лет. Стояла безоблачная погода, какая бывает в конце сентября: ослепительное небо, адская жара. Накупавшись досыта, мальчики вылезли на берег загорать. У Оскара было смутное предчувствие, что отец явится сюда и захватит их на месте преступления, но страх растворялся в ощущении тепла, счастья и любви ко всему миру. Теперь уже немного оставалось впереди погожих деньков, когда можно купаться; значит, пользуйся вовсю. Оскар взглянул на свое тело, казавшееся после купания бескровным, как у покойника. Он белый человек. Мальчик повернулся на бок и беспокойно принялся разглядывать Джима, все его длинное гладкое тело шоколадного цвета с короткими черными завитками в потаенных местах: удивительно, сколько разных оттенков коричневого у этой кожи! Джим был славный малый, только очень уж дерзкий, пожалуй, самый дерзкий негр на всей плантации.

— Если мой старик застанет нас здесь, — засмеялся Оскар, — он и с тебя и с меня шкуру спустит!

— Дурак он, твой старик, — насмешливо отозвался Джим. — Если бы мозг был из взрывчатки, у твоего старика ее не хватило бы взорвать собственный клювик!

Оскар почувствовал, что краснеет.

— Ну, ты, полегче выражайся! — слабо запротестовал Оскар. Он чувствовал, что его долг — поставить негритянского мальчишку на место, но это было неискренне: он сам ненавидел своего отца и не мог не признать, что Джон Джефферсон—дурак первостатейный. Все-таки Джим — цветной и не имеет права так непочтительно отзываться о белом человеке. Обязательно надо его осадить. Но как это сделать? В открытой и честной драке Джим положит его на обе лопатки. Лучше перевести разговор на что-нибудь другое. Притвориться, будто забыл. Оскар присел на темно-зеленой траве, жмурясь от нещадного солнца, и вдруг выпалил: