Не измени себе - Алексей Першин

Теперь видела она дочь только издали, танком поджидая на улице. Нина запретила приходить ей домой. «Чтобы не смела переступать нашего порога», — вспомнились Жене безжалостные слова дочери.

Когда Женя ушла к Борису, Нине было семнадцать, она заканчивала школу. Девочкой она была видной, стройной и хорошенькой, требовательной к нарядам. Предстоял выпускной вечер, и Женя обегала пол-Москвы, чтобы купить Ниночке отрез на выпускное платье, — белого панбархата: Ниночка так хотела именно белый панбархат. И купила, и радовалась своей везучести.

Женя все-таки решилась отнести отрез и оставить денег. Она, ткачиха, всегда получала зарплату больше мужа, и его инженерской зарплаты теперь явно не хватало на дорогие обновы, к которым Нина привыкла. Дочь была на занятиях, и Женя с трепетом поднялась на свой этаж. С минуту не решалась нажать на кнопку звонка. Так бы и не решилась, не загреми кто-то цепочкой в квартире напротив.

К счастью, дверь Александр открыл сразу же, будто ждал ее. Он не то испугался, не то растерялся в первые секунды. На лбу, на высоких залысинах выступил пот. Потом засуетился, бросился снимать с нее плащ.

Волновалась и Женя. На минуту ей показалось, что она после долгой отлучки возвратилась домой. Руки у нее дрожали. Она намеревалась сказать сразу же у порога, зачем пришла, но губы одеревенели и слова будто застряли в горле.

— Женечка, дорогая! Неужели ты возвратилась? — проговорил он, не давая опомниться, увлек ее в комнату.

Только теперь Женя словно очнулась.

— Я на минутку… Я принесла Ниночке отрез на выпускное платье. И вообще… я хотела бы договориться как-то помогать…

— Женечка. Дай хотя посмотреть на тебя. Сердце мое изболелось. Как ты? Проснусь — а рядом… холодная подушка. Если бы ты знала, как мне тошно, Женя!

Женя начала понимать, что сделала ошибку, явившись одна в этот проклятый ею дом.

— Прости, Саша, но об этом не надо теперь. Возьми. На выпускное…

— Нет, нет, Женя. Нам с дочерью ничего не нужно.

— Я же мать, Саша. Сердце изболелось…

Женя шагнула к столу, положила сверток и направилась к выходу. Но Александр остановил ее, раскинув руки, она попятилась, но руки эти настигли ее. Женя выскользнула из объятий, отскочила в сторону, только сейчас она окончательно поняла, в какую нелепую ситуацию попала. Ей и в голову не приходило, что Сашуня мог так вот себя вести. Ведь он должен быть оскорблен, уязвлен в самое сердце, как был бы уязвлен любой нормальный мужчина, которому предпочли другого.

— Женя! Женя! Боль ты моя! Ну, хочешь… на колени перед тобой встану? Вернись!

И Сашуня действительно опустился на колени. Женя вывернулась, бросилась к двери и с силой захлопнула ее за собой. Как она спустилась по лестнице, не помнит, не помнит, как пробежала переулок, пересекла улицу, только у метро пришла в себя и без сил опустилась на скамейку. Ее ненависть будто истаяла, а осталась жалость к этому человеку, совсем чужому для нее, но перед которым будто бы в чем-то виновата.

А через три дня по почте пришла посылка. Адрес был написан рукой Нины. Панбархат возвратился назад…

Сейчас Нина уже совсем взрослая девушка. Поймет ли и простит ли она когда-нибудь мать? Поймет; если вдруг окажется в таких же обстоятельствах. Женя замотала головой: «Что это я думаю такое страшное… Нет, пусть никогда у нее не будет в жизни, как у матери… никогда».

На завтра, в воскресенье, они были приглашены на дачу к Ивану Федосеевичу. Он что-то затевал, но что именно утаивал, лишь загадочно улыбался. За Дроздовыми должна была приехать машина.

Анна Дмитриевна появилась еще вечером в субботу. Только она, пожалуй, знала, что им понадобится за городом, поэтому сборы проходили под ее бдительным оком. И Женя, и Борис охотно ей подчинялись. Выполняя ее указания, они будто соревновались друг с другом. Может быть, и не делали бы этого, если б не видели, какое это удовольствие доставляет Анне Дмитриевне — «бабе-няне», как ее звал Андрейка.

Ровно в девять часов в воскресенье «Победа» уже стояла у подъезда. Борис вышел на балкон и крикнул шоферу, с которым был знаком:

— Гриша, не поможете погрузиться?

— Поднимаюсь, Борис Андреич.

Управились не так уж и быстро, как предполагал Борис. Но вот наконец покатили. Вырвались на шоссе Энтузиастов. Эта поездка самое большое впечатление производила на Андрейку. Ему было уже почти два года. Он только что неожиданно освоил букву «р». Будто удивляясь, что трудная буква так легко ему дается, он снова и снова ее пробовал, доставляя удовольствие и себе, а еще больше бабе-няне и родителям. Малыш вертел головой во все стороны и сыпал, сыпал своим раскатистым и каким-то тройным «р». О чем-либо поговорить между собой было почти невозможно, да, право же, и не очень хотелось.

В забаве с Андрейкой и пролетел весь путь до Салтыковки и Кучино. Когда въехали в лесную чащобу, Андрейка притих, опешил перед такими огромными деревьями. Щекой он прижался к лицу матери, а руками крепко держался за ее шею. На всякий случай.

Лесная дорога была скверной, на колдобинах машину подбрасывало, раскачивало из стороны в сторону, но чем больше трясло, тем восторженней чувствовал себя Андрейка. Он заливался звонко-ликующим смехом, пытался и маму и бабу-няню раскачивать еще больше, но это им, к неудовольствию малыша, почему-то не нравилось. На его круглой розовой мордашке читалось: хорошо-то как!..

Но вот резко свернули вправо и едва не ударили бампером машины в ворота. Шофер посигналил. Однако ворота долго не открывались. Стали выгружаться. Когда в машине осталась лишь Анна Дмитриевна, створки ворот наконец поползли в разные стороны. Открывал их сам Иван Федосеевич. Был он в необычном одеянии, неизвестно откуда им выкопанном: серая льняная косоворотка, вышитая петушками и крестиками, шелковый крученый пояс малинового цвета с бахромой на концах… Широченные малиновые шаровары под сечевика-запорожца были заправлены в хромовые сапоги с голенищами гармошкой.

Андрейка сначала ошарашенно рассматривал это серо-малиновое чудище, узнавая и не очень пока его признавая, но стоило Ивану Федосеевичу укоризненным тоном произнести: «Андрейка, что же ты!..» — как он заковылял к нему с криком:

— Де-да-а! — и с разбегу упал на подставленные руки. Навозившись с малышом, Иван Федосеевич начал шумно приветствовать мать, Женю и Бориса. Иван Федосеевич всех по очереди расцеловал, Женю ласково погладил по спине, Бориса одобряюще встряхнул за плечо, а матери сказал с веселой ласковостью после трехкратного лобызания:

— Бегаешь, достопочтенная Анна Дмитриевна?

— Ох, бегаю, сынок!..

— И распрекрасно, душа моя. Подружки-товарки, поди, от зависти проходу тебе не дают?

Анна Дмитриевна тоненько и торжествующе залилась смехом.

— Ох, не говори, Иванушка. Так и зыркают! Так и зыркают! Кто, да что, да чей?

— Ну, а ты?

— А что я? Хвастаюсь. Мой, говорю, чей же еще?

— Ну и молодчага ты у меня. Так и впредь держать.

— Вот и держу!

Непонятный этот разговор для непосвященных означал вот что: Анна Дмитриевна пыталась поначалу выдать мальчонку за своего правнука, уверяя, что Женя ее внучка, чему, правда, никто не верил. Но хотя и не верили востроглазые старушки, но подозрение затаили: а вдруг все-таки — «генеральский внук»? Словом, для Анны Дмитриевны стала самая благодатная пора для таинственных легких интриг и секретных намеков. Утолила свое давнее желание потетешкаться с внуком-правнуком… Пусть и не кровное, а милое, все-таки — родное чадо, потому что появилось вовремя.

Говорят, все о человеке — хочет он того или нет — скажут его глаза… Так то, что за человек Софья Галактионовна и как себя чувствует среди этих, родных ей людей — можно было понять сразу, заглянув в ее тихие, будто светящиеся глаза. Да она и не хотела скрывать, как счастлива.

Во время прогулки по лесу нагуляли, по словам Ивана Федосеевича, «зверский аппетит». А накрытый Анной Дмитриевной стол уже давно ожидал их на веранде.

Налив в рюмки, Иван Федосеевич раскрыл какую-то папку, вытащил из нее несколько листков, сколотых скрепкой, и подал их Борису.

— Что здесь? — удивленно спросил тот.

— Разрешение заместителя министра высшего образования Ивана Ивановича Зеленкова получить экстерном дополнительное образование по той специальности, в которой у тебя многолетняя практика.

Софья Галактионовна удивленно всплеснула руками:

— Когда же ты успел?

Вальцов махнул рукой, не стал вдаваться в подробности.

Бориса, чувствовалось, застали врасплох. Он крутил бумаги, переданные ему Иваном Федосеевичем, не зная, куда их деть и что с ними делать…

— Я разве просил об этом?

— Нет, не просил. Но помнишь наш с тобой разговор, когда решался вопрос с экстернатом?