Не измени себе - Алексей Першин

Генрих неслышно подошел сзади и, не скрывая язвительной улыбки, сказал по-русски:

— Звук не есть мелодий Чайковски. Немецкий подшипник делай! Лютчи в мира!

Замечание взорвало Дроздова, и без того усталого и раздраженного. На приличном немецком языке Борис гневно ответил:

— Мы еще посмотрим, чей лютчи, — последнее исковерканное слово произнес по-русски. — Ваш, немецкий, подшипник совсем плохой. Понял, или еще раз повторить?

Оба представителя германского государства вели себя чванливо, вызывающе, не стесняясь подчеркивать высокую техническую культуру производства своей страны, намекая на отставание в области общей культуры в России. Не очень-то терпели на заводе обоих немцев и там, где это возможно, давали сдачу. Два часа назад «лютчи в мира» немецкий роликовый подшипник, поставленный в коробку скоростей, также задробил.

…Немец, услышав родную речь, удивленно воззрился на рабочего, отвечавшего по-немецки. Он засветился улыбкой.

— О, какой сюрприз! Человек у станка владеет немецким языком? Но, увы, уши мои вянут от акцента.

— Ну и что из того? А поглубже вникните… Я есть рабочий человек, а вы — белый воротничок для немецкого рабочего класса. Так у вас, если не ошибаюсь, называют господ инженеров? И все-таки я, рабочий, говорю по-немецки и мне же, рабочему, вместе с такими, как я, государство доверило решать судьбу ваших подшипников. А знаете, что это означает? — Увидев, как немецкий инженер, растерянный и обескураженный таким оборотом дела, пожал плечами, Борис закончил внушительно и победно: — Это значит, что именно мы, рабочие — подчеркиваю, рабочие, а не белые воротнички — решаем, верить вам или не верить.

Лицо Генриха Ехидны перекосилось от сдержанной ярости.

В тот же день, при повторном испытании, немецкий подшипник задробил опять. Проводил рекламный сеанс главный инженер из Германии. Он долго суетился около станка, но успеха так и не добился. Халат его был перепачкан маслом, в пятнах масла оказался и воротничок его белоснежной сорочки.

Борис не выдержал, заметил по-немецки:

— О, господин белый воротничок. Вы посадили пятно на главное ваше достоинство. Вы не находите?

Конечно, опять не обошлось без рязанского акцента. Но Ехидна хорошо понял Дроздова. От бессильной злобы у него сузились глаза, четко обозначились желваки на скулах. А Борис стоял, вежливо улыбался и терпеливо дожидался ответа. Увы, не дождался. Главный инженер с гневом швырнул на станину замасленные концы и, широко шагая, удалился.

Хотя рабочие, наблюдавшие за испытанием немецких подшипников, и не поняли слов Дроздова, но жест Ехидны был красноречив. Они дружно загомонили.

— Что ты ему сказал? — обеспокоенно набросился на Бориса Константин Арефьевич.

— Ничего особенного. Под хвост соли насыпал.

Но ответ не удовлетворил кадровика — как-никак принимали иностранца. Пришлось рассказать о музыке Чайковского, об исторической миссии советского рабочего класса; со вздохом Борис упомянул и о своем рязанском акценте.

— Акцент — не беда, еще молод, — великодушно обобщил Разумнов. — Главное, голова в добром направлении развивается.

Любопытное было и прощание. Немцы, раздраженные и обозленные, обвинили советских станкостроителей в том, что у них изготовляются некачественно гнезда коробок скоростей, где должны работать подшипники.

Не дождавшись перевода, к немецкому инженеру подступился Дроздов:

— Покажите на любой станок. Проверим.

Генрих Ехидна небрежным жестом указал на станок, на котором только что проходило испытание. Дроздов подал команду, и коробку скоростей вскоре разобрали, произвели замеры. Все оказалось в пределах нормы — замеры делали сами немцы.

От имени бригады Дроздов убеждал представителей министерства:

— С нашими бронзовыми мы знаем что делать. Отшабрим и снова поставим, если задробят. А где достанем немецкие стальные в случае войны? Это же не сотни, миллионы и миллиарды!

Немцам так и не удалось обвести вокруг пальца ни один завод страны, хотя ездили они долго и рекламировали свой товар упорно.

С той поры много воды утекло. Была война, и не вина была советских людей, что их словарный запас немецкого языка пополнялся отнюдь не за счет тех слов, которые означали работу и мирную жизнь…

И вот настал наконец тот день, когда изученный материал по некоторым проблемам Германии, как и сам язык этой страны, очень ему пригодились.

…В одержимости сделать дипломную работу по-настоящему интересной, он наполнял ее фактами, которым сам был свидетелем и о которых знал по книгам или почерпнул из периодики.

Однажды мелькнула мысль: а не использовать ли свою собственную жизнь для примера в дипломной работе? Сколько лет трудился физически — а умственным трудом, пожалуй, занимался не меньше, чем физическим. Пусть научные обобщения в дипломной работе станут обобщениями собственной жизни. Они выстраданы им, Дроздовым, эти научные обобщения.

Профессор Протасов сам не ожидал, что его нечаянное вмешательство в выбор темы для дипломной работы студента Дроздова примет столь курьезный и вместе с тем серьезный оборот. Все произошло случайно и, конечно, без какого-либо умысла с его стороны.

После разговора в кабинете Резникова Василий Васильевич заинтересовался Дроздовым. Он перечитал статью Бориса, проанализировал его методику доказательств, способность его делать обобщения и выводы, убедился, что он достаточно логично и упорно пытается внушить ему, автору книги, ученому, — огромную государственную важность скорейшего решения этой проблемы и вместе с тем хочет постигнуть ход мысли того, кто не разделяет ни его воззрений, ни его боли. Вон сколько страсти Дроздов вложил в работу, доказывая, какие колоссальные убытки несет государство из-за пренебрежения к проблеме морального износа.

А ведь он, Протасов, не был противником этого по-государственному мыслящего станочника, понимал профессор и затянувшуюся неразбериху с моральным износом машин и оборудования. Все понимал, все сознавал, но сказать и написать Протасов не находил в себе гражданского мужества, потому что надо было идти против большинства экономистов, находящихся в плену ошибочных воззрений.

И вдруг появился человек, который заявил о своем несогласии с таким решением важнейшей проблемы, а другой из редакции журнала рискнул этому протесту придать острую форму. Сведя все это воедино, Протасов понял, что ему встретился не просто способный, но талантливый, оригинально мыслящий человек. Ничего еще не защитив, не пройдя каких-то обязательных формальностей, он уже, в сущности, стал ученым. А формальности Дроздову были крайне необходимы, иначе он поставит себя в нелепое и, что вполне возможно, в унизительное положение по отношению к так называемому ученому миру.

Протасов уже давно высказал все это профессору Резникову и открыто заявил, что он хотел бы видеть Бориса Дроздова своим аспирантом.

— Вы обгоняете время, уважаемый Василий Васильевич. Сначала пусть защитит диплом. И другое важно… Есть ли у Дроздова желание влиться в наши «ученые» ряды? Согласитесь, это деталь немаловажная.

— Еще бы. Но… видите ли. У меня сложилось впечатление, что сам Дроздов даже не подозревает, на что он способен. Это глыба, натура цельная, но со множеством острых углов. Его надо обтесывать. И, простите, делать это надо, не спрашивая его согласия.

— Вот так поворот! — Резников задумался. — Впрочем, еще будет время поразмыслить.

А через два дня Протасов увидел Дроздова в библиотеке. Обрадовался. Но, как всегда, напустил на себя важность.

— Вы бы зашли ко мне, Дроздов.

Слова Василия Васильевича прозвучали не просьбой, а будто бы приказом. Профессор и сам удивился собственному тону. Но не извиняться же перед студентом?

Борис, что называется, уже воздух в легкие набрал, чтобы изложить свою просьбу профессору, и вдруг в словах ответа уловил скрытое высокомерие — эти его слова… Профессорский тон явно был не по его, рабочего человека, нутру.

И все же превозмог себя, пришел к Протасову. Василий Васильевич пригласил Дроздова присесть, справился о здоровье, о том, как у него дела с учебной программой.

— Все сдал, Василий Васильевич. Дипломную работу надо писать.

Профессор оживился, задорно вскинул на студента взгляд. У него мелькнула шальная мысль: а что, если показать этому человеку темы, предназначенные для аспирантов? Ведь случалось же, что истинно талантливые люди тянулись не за званиями и степенями, а за интересной, большой темой.

Мысль эта Протасову понравилась, он усмехнулся. На столе лежала машинописная копия первой страницы тематического плана диссертаций, но для кого предназначались намеченные темы, мог догадаться лишь преподаватель.