Не измени себе - Алексей Першин

Не дождался.

— Насчет свирепости, это я… для убедительности, что-бы вызвать вас на бой.

— Черт его знает, Иван Иваныч, может, оно и так. Но не кажется ли вам, что все это, в конечном счете, льет воду на мою мельницу?

— Ошибаетесь, Борис Андреевич. Это говорит лишь о вашей неопытности. Вы многое поймете со временем. Уверяю вас, все со временем образуется, все войдет в свою колею.

— Не знаю, не знаю… Но уже сейчас мне не совсем понятно…

— Что именно?

— Вот вы… об этих оболтусах… КПУ… Зачем же принимать такого рода молодежь?

Зеленков развел руками, улыбнулся.

— Милый мой Дроздов! Да ведь на лбу это у каждого не написано: «оболтус». Словом, не тот сегодня день, чтобы выяснять и решать эти проблемы. — Дроздов понял, на что намекал заместитель министра. — Буду краток. В кресле, где вы сидите, перебывали уже трое. И все в один голос говорили о вас самые лестные слова. Мне поручено не принимать ваших возражений. Хорошо, прочно вы влились в коллектив вуза.

— Но и с заводом я не могу расстаться.

— Не имею возражений. Работайте на предприятии, но и курса своего не бросайте. Лучший судья — время. Поживем — увидим.

На том и расстались.

Дроздов заспешил в институт — на шестнадцать часов было назначено заседание ученого совета, где решался вопрос о процедуре защиты докторской диссертации Аллы Васильевны Протопоповой. Работа молодого доцента была смелой и в чем-то перекликалась с его собственной. Речь в ней шла о стирании грани между городом и деревней.

Зеленков знал о готовящейся защите Протопоповой и потому, услышав, куда спешит Дроздов, предложил воспользоваться его машиной. Дроздова это предложение смутило, и, поймав себя на этой мысли, он, чтобы не обидеть Зеленкова, решил отшутиться: де в последнее время он, Дроздов, стал замечать, как постепенно начинает обрастать жирком. И если, не дай бог, жирок этот поднарастет, считай, что на горизонте замаячила горка, с которой можно быстренько покатиться к старости.

Зеленкова позабавили наивные рассуждения Дроздова, но оспаривать их Иван Иванович не нашел нужным, и они расстались.

В этой шутке о якобы грозящей ему, Дроздову, полноте таилась и некоторая доля правды. Жирок Дроздову угрожал вполне реальный. Зарплата у него увеличилась почти втрое, он стал меньше двигаться. Возросли, конечно, и расходы с той поры, как он покончил с холостяцкой жизнью. Хотя Женю меньше всего можно было упрекнуть в расточительности: она не увлекалась ни дорогими нарядами, ни украшениями; правда, подрастал Андрейка, на котором все горело.

Семейный их бюджет попыталась изменить Анна Дмитриевна, решившаяся вложить в него свою пенсию. Обнаружилось это случайно. Вазу старинного темно-синего стекла, предназначенную для фруктов (подарок матери Бориса, мечтавшей скрасить его холостяцкую жизнь), они использовали для всяких квитанций, счетов и мелких купюр, получаемых на сдачу. И вдруг в этой вазе Борис Андреевич обнаружил пятидесятки, перехваченные тонкой резинкой.

— Женька, ты что деньгами разбрасываешься? — как бы между прочим спросил Борис. — Миллионерша у меня супруга… Сто тыщ на мелкие расходы, Женя пожала плечами.

— Понятия не имею, что за деньги.

— Да это же пензия, сынок… — вмешалась Анна Дмитриевна. — Женечка, я же тебе говорила на днях, — и заговорщически подмигнула, явно стараясь замять инцидент. А Женя на знак не пожелала обращать внимания.

— Когда это вы мне говорили, Анна Дмитриевна?

— Ох, беспамятливой стала, милушка моя. Совсем беспамятливой.

Анна Дмитриевна говорила, а сама не знала, куда глаза девать.

— Что-то вы хитрите, матушка моя. Скажите откровенно, что это за деньги?

— Сказала уже. Моя пензия.

— А зачем она здесь?

— Как это зачем, милушка моя? Что же я, для вас чужая? Вроде на вашем коште я — за то и работаю. Нет, так не пойдет. Ну, сами рассудите, зачем мне каждый месяц полтыщи. Не молодка, поди… — И твердым тоном подвела итог разговору: — Коли на то пошло, никто не запретит мне о внуке заботиться.

Спорить дальше было неловко.

С той поры Андрейка стал чаще прежнего щеголять обновами. Их упреки Анна Дмитриевна игнорировала, лишь тревожилась: вдруг покупки не к лицу мальчонке?

— Ну, о чем вы говорите? Такому молодцу все к лицу, — поневоле нахваливал обновки сына Борис.

А мальчишка рос действительно презабавным, копия Жени. И любил его Борис несказанно…

Эти размышления Дроздова были внезапно прерваны грозным и отчаянным рыком поврежденных металлических деталей, скорее всего шестеренок. По крутому спуску узкого бульвара мчался, набирая скорость, пузатый автобус. «Отказали тормоза?!» От невольной этой мысли у Бориса поползли по спине мурашки.

Потом он увидел, как зад автобуса стало заносить влево, а передние колеса, не подчиняясь рулю, выворачивали в сторону Дроздова. Еще несколько секунд, и автобус его раздавит.

— С левой стороны была сплошная стена дома — ни подъезда рядом, справа дорогу ограничивала металлическая решетка. Спастись от неминуемой гибели можно было лишь за этой решеткой.

— Дроздов метнулся через дорогу, но подошва ботинка угодила на кусок льда, лежавшего на отполированном трамвайными колесами рельсе. Этот сколотый с асфальта лед расшвыривали, чтобы он скорее таял. Борис не заметил осколка. Поскользнувшись, он упал, но тотчас вскочил, и в этот момент на него обрушилась неуправляемая сила. Удар оказался настолько сильным, что Борис перелетел через чугунную решетку и угодил в снег. Спасение было бы невозможным, угоди он всем телом в решетку.

Жизнь у Павла Зыкова шла в своем размеренном ритме. Положение его на заводе год от года укреплялось. Скорости резания металла все время возрастали, а со скоростью обработки росла и его зарплата. Плановики и нормировщики, конечно же, постоянно приводили к соответствующим пропорциям фонд заработной платы. Но случалось порой и такое — Зыкову и его последователям после внедрения усовершенствований к станку начисляли до трех и больше норм выработки.

Однажды произошло ЧП. Работница бухгалтерии, полная женщина, страдавшая сердечной болезнью, посмотрев ведомости на оплату, тихо вскрикнула и стала меняться в лице. Антонину Семеновну сразу же окружили. Что случилось? Не помочь ли?

— Вы поглядите, сколько Зыкову причитается.

Взглянули и ахнули: токарю Зыкову причиталось выплатить двенадцать с половиной тысяч рублей.

Стали пересчитывать, уверенные, что произошла ошибка. Подняли все наряды, а пока считали, пришла из цеха встревоженная нормировщица и принесла еще два наряда. В бухгалтерии действительно обнаружили ошибку: вместе с дополнением, поступившим из цеха, Павлу Порфирьевичу Зыкову причиталось получить не двенадцать, а около четырнадцати тысяч рублей.

Доложили главному бухгалтеру. Яков Аронович лично все перепроверил, все подсчитал заново. Да, ошибки быть не могло: токарь-скоростник Зыков заработал за последний месяц огромную сумму уже по новым тарифным расценкам.

Главбух отправился к директору завода. Тот внимательно выслушал главбуха и сказал осуждающе:

— В плановом отделе явно не все в порядке.

Директор позвонил в министерство, рассказал о случившемся. О новаторе Зыкове в министерстве хорошо знали, попросили прислать документы. А на другой день, вызвав к себе главбуха, директор весело сказал:

— Следует, Яков Ароныч, выплатить Зыкову все до единой копейки. И впредь будем выплачивать, сколько бы скоростник ни зарабатывал. Через полчаса проведем короткое совещание руководителей всех звеньев производства и общественных организаций. Прошу вас, Яков Ароныч, подготовить короткий доклад-справку о скоростниках. Расскажите, сколько зарабатывает каждый из них.

— Но скоростников на заводе не так уж мало.

— Отберите лучших. И расскажите о них. Надо всячески поддерживать скоростников именно с вашей стороны. Материальная заинтересованность, как известно, не отмирает при социализме. Министерство резко осуждает практику экономии в подобных случаях… Кстати, что за человек эта ваша… ну, та самая, что подняла хай из-за заработка Зыкова?..

Главбух, видимо, не ожидал такого оборота дела. И, как теперь понял, высунулся не вовремя. Он заверил директора, что слабонервной работнице бухгалтерии будет указано на ее по крайней мере странное поведение.

Случай, описанный выше, был для Зыкова нечастый. Но, в общем, к большим деньгам он привык. Убедившись, что его материальному благополучию ничто не угрожает, он уговорил жену уйти с работы и заняться домом. Та охотно согласилась, тем более что дом депутата, по ее убеждениям, должен был содержаться в тщательном порядке.

Несколько подпортил биографию Зыкову его разговор с Николаем Петровичем Сазоновым. О факте клеветнического письма Зыкова была поставлена в известность партийная организация завода. Зыкову грозил строгий выговор, но и здесь он выкрутился, просто чудом. На партийном собрании цеха Павел Порфирьевич раскаялся в своем поступке, заявив, что не мог победить в себе предвзятого отношения к тем, кому призван был передавать свой опыт, не понимал, что фашист и немец — это далеко не одно и то же.