Не измени себе - Алексей Першин

Бориса, чувствовалось, застали врасплох. Он крутил бумаги, переданные ему Иваном Федосеевичем, не зная, куда их деть и что с ними делать…

— Я разве просил об этом?

— Нет, не просил. Но помнишь наш с тобой разговор, когда решался вопрос с экстернатом?

— Действительно, был такой разговор. Экстернаты разрешены только в филологических и экономических вузах.

— А к техническим нет подступа. А тебе хотелось…

— Так что же изменилось с той поры? — удивился Борис.

— Собственно говоря, ничего. Тут перечислены лишь экзамены, связанные с техникой. Был специальный запрос Зеленкова к ректору и профессору Резникову. У них мнение о тебе высокое. Но знаешь, что заставило решить в министерстве вопрос в твою пользу? Твоя статья в «Проблемах экономики» о моральном износе. Он также считал, что ее писал ученый, Борис Алексеевич. И был удивлен, что автором оказался ты.

Борис помолчал, о чем-то раздумывая.

— Странно все-таки, — наконец отозвался он. — Сколько людей занимаются самообразованием. Объявлен массовый поход в науку, к знаниям. Это ведь государственная политика…

— Но не всем доступны глубины, Борис. — Вальцов рукой накрыл ладонь Дроздова. — Ты знаешь, я тоже кое-чего добился в жизни. Но вуз сельскохозяйственный, откровенно тебе скажу, одолел с большим трудом. Наука мне не по плечу. Я — организатор и — не без дара божьего, если уж на то пошло.

— Однако бог не одарил тебя скромностью, — заметила, с улыбкой Софья Галактионовна.

Борис тоже улыбнулся, но оказалось — своим же мыслям.

— Влипну я в историю из-за дипломной жадности.

Вальцов, однако, уже был сама серьезность…

— Слушай. Если хочешь знать… не я один решал о твоем техническом вузе. Встретил вашего бывшего секретаря райкома партии Смирнова… Да, да, Алексея Георгиевича. Он сейчас в горкоме партии.

— Неужели Алексей Георгиевич в Москве?!

— Если работает в горкоме, значит, в Москве. Вот и надумали совместно. Понятно тебе? А у него решительная точка зрения по этому вопросу. Мнение Зеленкова ты знаешь.

Борис широко улыбнулся, потешно сморщил нос.

— Что правда, то правда. Убеждал, ругал меня еще там, за границей. А я ему целую теорию…

— Да, да… — Иван Федосеевич рассмеялся. Обернувшись к Софье Галактионовне, кивнул на Дроздова: — Помнишь?.. Директор завода, видите ли, из него будет никудышный, а вот наладчик — что надо.

— Я все хочу спросить… — Софья Галактионовна обернулась к зятю. — Как называется твоя дипломная работа?

— Звучит предлинно: «Процесс ликвидации существенных различий между умственным и физическим трудом». А в скобках дополнение. «Прошлое, настоящее и перспективы».

Софья Галактионовна изумленно воскликнула:

— Так это же тема диссертации!

— Ну уж… диссертации. Я уж почти закончил. Три месяца потею.

— Вот так история! — Софья Галактионовна даже со стула поднялась. — Ты хоть бы мне дал почитать. Я все же кандидат исторических наук. В политической экономии кое-что смыслю. Сколько, примерно, будет в ней страниц?

Борис пожал плечами.

— Перепечатать надо. На машинке, наверное, будет больше двухсот.

— Баба-няня, — вдруг подал голос Андрейка. — Куффыть! Все засмеялись.

— Молодец, Андрейка! С тобой от голода не пропадешь, — обрадованный подмогой, Борис подхватил с пола сына — его всегда смущало излишнее внимание к собственной персоне.

— Не пр-ропадес, — важно согласился Андрейка и решительно отправил в рот полную ложку каши.

К словам Софьи Галактионовны, что профессор Протасов увлек его, Дроздова, на разработку темы, соответствующей уровню требований, предъявляемых к диссертациям, Борис отнесся весьма скептически. В глубине души он решил, что сказала она это ему не как ученый, а как любящий его человек…

Нет слов, тема, которую предложил ему профессор Протасов, была одной из сложных. Однако остановился на ней Дроздов не только потому, что чувствовал к этой теме интерес, но и потому еще, что заметил ироническое и, более того, недоверчивое к себе отношение со стороны Протасова. Открыто и прямо он, конечно, и слова не сказал, но лицо его, насмешливый блеск его глаз… Не верит в него, Дроздова, профессор. Ну, ничего, посмотрим еще: цыплят по осени считают.

Библиографы в библиотеке Ленина выписали ему восемь диссертаций (пять кандидатских и три докторские) и уйму самых свежих журнальных статей. Борис вначале испугался этого обилия материала, но, к своему удивлению, освоил все довольно быстро.

Как ни странно, тяжелее всего ему дался план работы. Так и подмывало пойти к профессору и посоветоваться с ним. Конечно, Василий Васильевич не откажет, но Борис тут же представил себе, с какой насмешкой он это сделает. И опять что-либо «отмочит».

Ну уж нет, к черту профессорские шпильки! Самому нужно думать.

Листая докторские диссертации, обратил внимание на постепенное, вдумчивое развитие темы. Тут и главы, и подглавки. А сказать по выбранной теме у Бориса есть что. Материала оказалось уйма; появилось даже сомнение — сможет ли он все накопленное втиснуть в одну работу?

Наконец дошла очередь до плана. Нужны прежде всего главы, а уж потом наметит и разделы. Начал писать:

«Глава первая. Источники возникновения противоположности между умственным и физическим трудом в условиях капитализма.

Глава вторая. Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин о противоположности между умственным и физическим трудом.

Глава третья. Исчезновение антагонизма между умственным и физическим трудом и ликвидация существенных различий между ними».

Диссертации, как правило, состояли из трех глав. Но, правда, существовало еще «Введение», от которого он отказался сразу же. Штамп какой-то, будто нельзя озаглавить того, о чем пишешь.

Сложилась и следующая глава.

«Глава четвертая. Раскрытие тов. Сталиным неантагонистического характера этих противоположностей».

— Что-то коряво получается, — пробормотал Борис. Зачеркнул и написал новую строку: «Неантагонистический характер этих противоположностей в трудах тов. Сталина». — Может быть, так лучше будет звучать? — Он опять задумался. — Все или не все? Нет, пожалуй. Надо подытожить сказанное.

«Глава пятая. Перспективы полной ликвидации различий между умственным и физическим трудом при коммунизме».

— Ну, вот… Хватит, наверное. Не может быть, чтобы не исчерпал вопроса.

Обдумал содержание каждой главы, сообразуясь с теми материалами, которые собрал.

Работая над первой главой, вдруг подумал: «Нельзя ли использовать наблюдения, накопленные им в Восточной Германии, на территории которой теперь сложилась Германская Демократическая Республика?» Почти два десятка общих тетрадей исписал Дроздов. О всяком и разном. Свои наблюдения, выводы. Но в этом обилии материала немало было фактов, которые вполне возможно использовать для углубления темы. Факты, им собранные, могли войти в текст, как патроны в винтовку. Кроме того, можно опереться на суждения некоторых немецких авторов. Недаром Борис все прочитанное на немецком языке обязательно конспектировал.

С каким же наслаждением Дроздов использовал свои, как выяснилось, не такие уж малые знания немецкого языка. Слава богу, на память не жаловался, уж если запоминал слово, то, как правило, на всю жизнь.

Правда, еще в первые годы его занятий немецким языком он понял, что никогда ему не похвастаться особыми успехами в произношении. Его немецкий всегда был с рязанским акцентом. Запомнился в связи с этим не очень приятный эпизод.

На их заводе появились тогда два немца. Да еще каких! Один из них был директором, второй — главным инженером завода. В их задачу входило любыми способами навязать советским предприятиям роликовые стальные подшипники. А на советских заводах в то время в коробки скоростей ставились бронзовые. Борис Дроздов работал тогда бригадиром по шабровке бронзовых вкладышей-подшипников. Его бригаде как раз и поручили вместо своих бронзовых попробовать немецкие подшипники. Конечно, не от хорошей жизни вынуждены были приглашать иностранных специалистов с их собственными изделиями. Работа на бронзовых подшипниках существенно ограничивала число оборотов шпинделя, и к тому же во время проточки детали на станке часто появлялось дробление.

Оба немца не скрывали своего торжества, когда в цехе раздавался скрежет резца по металлу — результат дробления. Однажды к месту, где работал Дроздов, подошел главный инженер, которого с легкой руки станочников окрестили Генрихом Ехидной за манеру всюду совать свой нос и язвительно комментировать замеченные упущения (а их, признаться, было не так уж мало). А тут не ладилось с устранением дробления.

Генрих неслышно подошел сзади и, не скрывая язвительной улыбки, сказал по-русски: