Пленник волчьей стаи - Юрий Пшонкин

Теперь, когда имелась уже одна медвежья шкура, можно было хорошо подготовиться к подходу главной рыбы — кеты и горбуши, Атувье укрепил юкольник, бала­ган, раскопал побольше яму.

И вот однажды утром они увидели, как закипела, за­играла река, ее заводи, протоки от множества рыбы. О, это было великое зрелище! Нескончаемым живым пото­ком, наперекор течению, шли на нерест жирные кетины и горбатые горбушины. Их горбы рассекали реку на мелко­водьях. За горбы их вылавливали алчные чайки, могучие орланы.

Атувье заранее приготовил шест, на конце которого укрепил крюк — отточенный большой гвоздь. Рыба, осо­бенно у берега, шла так плотно, что ему ничего не стоило подцепить самую большую, жирную.

Тынаку пластала рыбу, выбрасывая икру и молоку. Эти «отходы» чаучу не ели. Ястыки с икрой, правда, иногда развешивали на вешалах, высушивали. Такая еда шла собакам.

Через три дня уже все вешала алели от располови­ненных тушек рыбин. Пришлось Атувье делать новые: рыба быстро проходит, а зима длинная. К томуженадо было думать о Чёрной спине. Волк не собака — ему куда больше корма нужно.

Но была еще яма. В два дня набросал в нее Атувье рыбы и, укрыв ветками, положил сверху жерди и закидал их землей. Квашеную рыбу любили береговые люди, чау­чу почти не закапывали ее. Но Атувье все же сделал за­пас на всякий случай: место глухое, зверья много. А ну как зимой до балагана кто доберется. Что есть будут? Вот если бы у них были олени... Пусть совсем неболь­шое стадо. Олень — это привычная еда.

Оленье мясо... Атувье и Тынаку не говорили о нем, но оба уже здорово соскучились по привычной, вкусной еде. Утки, гуси, рыба — хорошая еда, но они оба чаучу, а не нымылане — береговые люди. Это те круглый год едят белую и красную рыбу, мясо и жир морских зверей. Они привычные к рыбе, а чаучу нужна оленина. Мясо оленя для оленного человека — все равно что молоко ма­тери для младенца.

Когда ход рыбы пошел на убыль, Атувье сказал од­нажды жене: «Пойду искать тропы диких оленей».

Он еще раньше сделал лук-самострел, готовясь к охоте на поднебесных.

Два дня Атувье вместе с волком искал следы оленей. Далеко уходили от яранги — через лес, потом тундру, к горам. Много ходили они, но лишь однажды в русле пересохшего летом ручья увидел Атувье олений помет и еле примятые следы одинокого оленя. Искал рядом тропу, но не нашел. Мало ли по тундре бродит одиноких оленей. Было уже темно. Атувье развел костер, решил заночевать здесь.

В страну чаучу пришел месяц оленьих свадеб. Ночи уже дышали холодом, а на рассвете травы становились седыми от инея. Тундровые озера у берегов начали затя­гиваться прозрачными пластинками льда. Осень, словно мастерица, раскрашивала темную зелень лесов и тундры разноцветными лоскутами увядавшей листвы, устилала землю своими пестрыми коврами из опавших желтых, оранжевых, буро-красных листьев. Наступило благодат­ное время для людей и зверей — пропали комары. Лишь в долинах, в затишных уголках, мельтешила мошка. Но стоило подняться чуть выше, на ветерок, и мошка пропа­дала. Да и в долинах с каждым новым днем она все убывала, таяла. Тундра, как девушка перед праздником, обряжалась в радостный наряд, в самую красивую «одежду». По берегам рек, в низинах темной зеленью отдавали травы, а на взгорках, на сопках уже закраснели листья брусники, карликовых берез, тальника. Нарядно гляделся и кудрявый, упругий стланик, рассекаемый се­ровато-красными лентами ольховника.

Появилась оленья радость, а пастушья морока — грибы. Атувье знал, как нелегко сейчас пастухам. Олень ради грибов теряет голову, может уйти в поисках ла­комства далеко-далеко. Ох и трудно сейчас пасти, дер­жать стадо. Две беды приходят к пастухам в месяц оленьих свадеб — грибы и темные ночи. Ночи сейчас такие черные, будто сидишь в яранге, вход и все щели которой укрыты шкурами,— ничего не видишь, даже соб­ственную вытянутую руку.

С наступлением месяца оленьих свадеб Атувье все чаще и чаще вспоминал свою жизнь оленного человека. Воспоминания были такими осязаемыми, будто он и сей­час пас оленей. Просто пошел за отколовшимися олешка­ми и немного заблудился. Вот пройдет эта ночь, взойдет солнце, и он снова вернется к кочевой яранге, увидит всех пастухов, сидящих у костра, поест вдоволь оленины и станет слушать бывалых людей. И сам расскажет, как догонял откол, кого повстречал. Когда сумерки поглотила ночь, он подбросил дров в костер, повесил чайник на сучок наклоненной к огню палки и снова поплыл на бату по реке воспоминаний. Сейчас пастухи, как и он, тоже си­дят у костра. Устали немножко — много пришлось хо­дить и бегать, собирая оленей, которые разбредаются в поисках грибов. Устали, но спать не ложатся. Надо посидеть у костра, выкурить по трубке, поговорить. От воспоминаний Атувье отвлекло гортанное предостерегаю­щее рычание волка. Атувье вздрогнул.

— Ты почуял опасность? — тихо спросил он и на вся­кий случай подбросил в угасавший костер сухих сучьев и источавших смоляной дух веток кедра. Он встал. Тихо. Только откуда-то издалека, с реки, прорывался сюда крик чайки.

Черная спина отступил в темноту. Теперь он рычал чуть громче. «Опасность! Рядом опасность!» —без труда перевел Атувье «слова» волка. Ему стало не по себе. По­чудилось, будто из черноты, окутавшей все вокруг, на него кто-то... смотрит. Атувье ощущал на себе силу чьих- то невидимых сильных глаз. Сын Ивигина хорошо знал, что глаза людей и больших зверей имеют силу. По спине забегали противные мушки. Они всегда появляются у человека, когда надвигается опасность... Атувье положил ладонь на деревянную холодную ручку ножа.

Черная спина затих, попятился к человеку. «Волк боится того...»—догадался Атувье. Кого? Волки бо­ятся только медведей и не любят встречаться с людьми. Ярко вспыхнули в костре сырые ветки кедрача, огонь стал ярче и... Атувье вдруг увидел, как совсем рядом, в зарослях кедрача, вспыхнули и сразу погасли два кро­хотных огонька... Так всегда бывает ночью — огонь кост­ра загорается в глазах зверей. Он нагнулся, поднял копье и снова вгляделся туда, где мелькнули чьи-то глаза.

«Э-э, какой я трусливый. Наверное, там притаилась росомаха, а я думаю, что медведь»,—попробовал под­бодрить себя Атувье, но мушки страха все равно ползали по спине, по животу.