Кржижановский - Владимир Петрович Карцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глеб Максимилианович, почувствовав слежку, стал подумывать о смене резиденции «Фауста» — ЦК, о «снятии с себя шкуры», о «смерти» — то есть о переходе на нелегальное положение. Хорошо было бы перевести ЦК в Москву, в центр России, подальше от чрезмерно разгорячившейся киевской охранки.
…В Женеве тем временем произошли бурные события. Не удовлетворенные результатами съезда, меньшевики решили взять реванш на заседании «Заграничной лиги», объединяющей заграничных представителей партии. «Лига» пошла на ревизию съездовских решений. Когда Курц — Ленгник, пользуясь своими правами члена Центрального Комитета, заявил, что в таком случае он должен от имени партии распустить «Заграничную лигу» как организацию, не выполняющую решений съезда, поднялся невообразимый хаос. Красные лица, опрокидываемые кресла, брань, топот ног сопровождали это заявление Ленгника, и Ленин понял, что надежд на мир больше нет.
«Клэру и Борису от Старика
Дорогие друзья! Курц пишет вам о вчерашнем собрании. Никакой, абсолютно никакой надежды на мир больше нет. Вы себе не реализуете и десятой доли тех безобразий, до которых дошли здесь мартовцы, отравив всю заграницу сплетней, перебивая связи, деньги, литературные материалы и проч. Война объявлена, и они (Люба, Костя, Ерема) едут уже воевать в Россию. Готовьтесь к легальнейшей, но отчаянной борьбе…»[13]
Решать сложные вопросы жизни партии Глебу чаще всего приходилось в Киеве с Вадимом, или Борисом Николаевичем, а на самом деле Владимиром Александровичем Носковым, избранным съездом членом ЦК. Носков был крайне недоволен «ссорой» в Женеве и не видел другого выхода, кроме примирения. «Их надо помирить, — беспокойно говорил он, бросая деловой взгляд на Глеба, — и только ты можешь помочь в этом. Это ведь твои старые товарищи…»
Глеб прекрасно понимал, что дело не в личной ссоре, но под влиянием своих мирных житейских представлений, под мощным воздействием Вадима, постепенно укреплялся в неправильной мысли о первоочередной Необходимости именно личного примирения Ленина и Мартова.
Они с Носковым однажды даже додумались до плана кооптации в ЦК Мартова, чтобы не «обижался». В ответ на письма Глеба и Вадима в Женеву было получено недоумевающее письмо Старика:
«Клэру
Дорогой друг! Последние известия от вас очень обрадовали меня планом снять шкуру с Лани — давно, давно пора! Но, с другой стороны, из писем видно, что Лань и Вадим неправильно представляют себе позицию, что между нами нет взаимного понимания. Это очень печально…
По-моему, архиважно бы было послать Лань сюда хоть на пару недель, хоть на одну неделю. Это дало бы очень, очень много… Право, не договорившись до конца, трудно идти в ногу. А толки Лани о «нравственном воздействии на старика» показывают (ей-богу, не обижайтесь!) полное и полнейшее взаимное непонимание. И почему это Лань об этом ничего не пишет? План кооптации Мартова просто смешон, это уже такое непонимание, что тут неизбежно будут случаи, когда вы сядете в лужу и со скандалом. Ей-богу, я даже не могу серьезно говорить о кооптации вами Мартова, и если вы серьезно это задумали, то мы говорим на разных языках! Мы все хохотали (и Кол тоже) до слез над этим «планом»!!
Ленин» [14]
В Женеве между тем события продолжали развиваться бурно. У Плеханова, до тех пор активно поддерживающего Ленина, сдали нервы. Зрелище разнузданного заседания «Заграничной лиги», угроза раскола потрясли его.
— Не могу стрелять по своим, — сказал он Ленину тихо, извиняющимся тоном. И затем несколько театрально: — Лучше пуля в лоб, чем раскол… Ведь и царизм иногда идет на уступки. — Он пригласил Ленина к улыбке.
— Все, что вы говорите, Георгий Валентинович, сводится к простой житейской мудрости. Ну что же, — Ленин прямо посмотрел в глаза Плеханову, — маленькие неприятности не должны мешать большому удовольствию. Маленькая оппортунистическая глупость и небольшая анархическая угроза лучше, чем большой партийный раскол.
Плеханов не ответил, быстро ушел, и порвал все договоры, и, изменив Ленину, упал в объятия старой редакции.
Г. М. Кржижановскому от В. И. Ленина
«Дорогой друг! Ты не можешь представить себе, какие вещи тут произошли, — это просто черт знает что такое, и я заклинаю тебя сделать все, все возможное и невозможное, чтобы приехать вместе с Борисом, заручившись голосами остальных. Ты знаешь, я уже довольно опытен в партийных делах, и я категорически заявляю, что всякая отсрочка, малейшее промедление и колебание грозит гибелью партии. Вероятно, тебе расскажут подробно о всем. Суть — та, что Плеханов внезапно повернул, после скандалов на съезде Лиги, и подвел этим меня, Курца и всех нас отчаянно, позорно…»[15]
Через четыре дня еще письмо.
«8/ХI.03. Смиту
Дорогой друг! Еще раз настоятельно прошу приехать тебя, именно тебя, и затем еще одного-двух из ЦК. Это безусловно и немедленно необходимо. Плеханов изменил нам… позволил переделать решения партийного съезда. Я вышел из редакции окончательно. «Искра» может остановиться. Кризис полный и страшный…»[16]
В Женеву нужно было ехать срочно, без промедления, но к этому встретилось препятствие вовсе неожиданное: Глеба не отпустило начальство! Вот они, преимущества жизни «без шкуры»! Больших трудов стоило уговорить начальство отпустить Глеба на лечение на каких-то десять дней. Достали фальшивый паспорт, собрали денег, и Глеб покатил за границу, в Швейцарию. Он был там уже 20 ноября, и Женева приветствовала его туманом, дождем и слякотью.
— Безрадостны были и первые встречи. Враги! Давно ли…
Обстановка в Женеве просто потрясла Глеба. Вчерашние друзья и соратники не здоровались друг с другом, образовали две замкнутые группы. Группа меньшевиков внешне выглядела более дружной, сердечно спаянной — при встрече целовались, ходили в обнимку. Но проницательный' наблюдатель заметил бы и нервность этого веселья, и внезапную ярость, искажавшую лица, и перешептывания за спиной… Глеб был внимателен, он вглядывался в обстановку с мучительным интересом, ожидая найти ответ на его
