Книга Сивилл - Нелли Воскобойник

строительства – учителя, раввин, музыканты, два портных и четыре фармацевта. Мы построили себе столовую за шесть дней. Среди нас оказался и повар. И «Бней-Цион» снабжала нас продуктами. Я помню вкус первой чашки горячего кофе с молоком. Это был эрзац-кофе с порошковым молоком и кусочком сахара. И клянусь вам, это был вкус жизни. В канун субботы в лагерь доставили еще сорок шесть мисок и ложек и большую кастрюлю. Это означало, что царицу-субботу мы почтим мясным супом. Это означало также, что я, возможно, смогу выжить и увидеть Мадлен, своих детей и маму с папой. А пасхальный седер[69] двадцать девятого марта мы провели за настоящим праздничным столом после молитвы в синагоге, где, правда, не было ничего, кроме дощатого шкафа, в котором хранился настоящий свиток Торы – подарок нам от евреев Бургундии. Мы сидели вокруг стола умытые, причесанные и счастливые и читали Агаду[70], где было сказано, что мы свободны, пели «Эхад ми йодеа» и «Хад гадья»[71].

Стол тем временем преобразился. Грязную посуду убрали, перед каждым поставили десертную тарелочку, а середину скатерти заняли вазы с фруктами, миндаль, маленькие печеньица и цукаты всех цветов.

– Я не знал, – сказал Берл, – что французы были так великодушны к евреям… после дела капитана Дрейфуса[72] я полагал, что от них трудно ждать юдофильства.

– Нет, – сказал Давид. – Они не чинили никаких препятствий. И для лютеран построили кирху – это уже Красный Крест. Вообще, об этом мало говорят, но и у немцев в лагерях военнопленных для евреев были походные синагоги и кошерная еда. Всего только двадцать лет назад. Невозможно поверить. – Давид замолк.

– Мы благодарим вас за прекрасный вечер, – сказала Мадлен. – Курту пора спать.

Берманы завтракали рано, как только Берл с Янклем возвращались с утренней молитвы. После завтрака из обязательных дел у Баси был урок музыки. Учительница очень просила не прерывать на каникулах упражнений для беглости пальце. Рохл играла гаммы и ганоны под поощрительным взглядом матери. Только полчаса, не забывая про радость суккота. Дальше был коротенький урок с Хаей. Ей было четыре – время учиться буквам святого языка. Они обе любили это занятие: сначала узнавать знакомые буквы в красивой книжке «Алеф-бет», а потом рисовать самой, не жалея бумаги, «ламеды» с огромными гребешками, «далеты», как воротца без левой стеночки, и «йуды» – мелкие, но задорные, как капли дождя. Закончив с этими делами, Бася подхватила приготовленный спозаранку пакет, отдала распоряжения кухарке и, предупредив Рейзл, накинула шаль и вышла из дома. По-девичьи резво она перебежала через улицу и стукнула дверным молоточком к соседям. Мадлен открыла, и было видно, что она рада Басе. Они обнялись, как давние подруги.

– Я принесла шторы на окна, – сказала Бася. – Не годится, когда все нараспашку.

– Правда! – живо согласилась Мадлен. – И я не переношу незанавешенных окон и голых лампочек без абажура. Такое каждого ввергнет в тоску. Но один абажур у меня есть. Верите, я привезла его в шляпной картонке вместе с моей шляпой. Пойдемте, посмотрите!

Они поднялись на второй этаж и вошли в спальню. На полу лежали два аккуратно застеленных пледами матраса. На знакомом стуле висел утренний халатик Мадлен, у стены стояли картонные коробки с бельем, шерстяными вещами и десятком книг. На подоконнике – зеркало в резной рамке и щетка для волос.

– Смотрите, – сказала Мадлен и показала наверх.

Под потолком висел прелестный соломенный абажур с зубчатым ажурным краешком, затейливо украшенный цветами и бантом. Бася залюбовалась.

– Это шляпка моей мамы, – весело пояснила Мадлен. – Мама чуть не утонула, спасая ее в семилетнем возрасте. А вытащил маму из пруда друг ее брата, дяди Оливера. Он стал моим папой.

– Какие у вас интересные истории, – сказала Бася. – Хотя, если подумать, и у нас с Берлом есть что рассказать. Но давайте займемся окнами.

Они спустились в гостиную и прикинули принесенные Басей шторы на большое окно, выходящее на улицу. Оказалось, что занавеска и длиннее, и значительно шире, так что, как ни присборивай, ткани слишком много.

– Ну что же, – сказала Бася, – ножницы у меня с собой, а иголки с нитками найдутся у вас. Мы из этого выкроим еще занавеску в вашу спальню и небольшой воланчик на окно в комнате Лиспет.

Через десять минут обе женщины подшивали кремовый тюль. Помолчав с полминуты, Бася попросила:

– Расскажите, как вы оказались в Германии и как оттуда выбрались.

– Охотно расскажу, дорогая, – согласилась Мадлен. – Нам еще шить и шить… Давид вернулся с войны в мае пятнадцатого года. Его отпустили, когда врач в госпитале заподозрил туберкулез. Красный Крест организовал доставку через линию фронта. Он действительно был очень плох, когда вернулся: температура и изнурительный кашель. И нога не заживала, он был истощен и страдал цингой. Но от туберкулеза Господь сохранил. Разумеется, его отец, Арье, организовал ему лучшее лечение. Я говорила: мой свекор был банкиром… – Она примолкла, задумавшись, и продолжила: – Хотя в Страсбурге с продуктами было трудно, для нас доставали неснятое молоко, свежие сливки и натуральный кофе из Бразилии. И лекарства, какие только приходили в голову его врачам. Не важно, продавали ли их в Париже или в Сан-Франциско. К июлю Давид был почти здоров. Он прихрамывал, как и сейчас, но уже не походил на скелет. И он вернулся к работе и снова оперировал. И знаете, дорогая, на жизненном пути бывают такие моменты, когда ты можешь совершить поворот или идти дальше по той же дороге, по которой идешь. Случилось вот что: Давид оперировал мальчика, раненного во время обстрела. Ребенок ослеп, и ни в Берлине, ни в Мюнхене ему не брались помочь. Мать его списалась с клиникой, где работал Давид, и он сказал, что попробует. Операция прошла необыкновенно успешно. Об этом писали в медицинских журналах. В одном глазу зрение восстановилось полностью, а второй различал свет. Оказалось, что ребенок приходился внуком самому фон Бюллову – бывшему рейхсканцлеру, который уже не был главой государства, но имел огромное влияние. Давид получил благодарственное письмо от деда своего маленького пациента и предложение возглавить отделение глазных болезней в университетской клинике Гроссхарден в Мюнхене, что было сопряжено с получением профессорского звания. Да. – Мадлен снова замолчала. – Если бы ребенок не выздоровел, мы бы теперь жили в своем доме в Эльзасе, были бы гражданами Франции и не верили бы газетам, которые расписывают ужасы антисемитизма в Германии. В шестнадцатом году Давид Айнгорн был самым молодым профессором медицины в рейхе. Ему исполнилось тридцать пять лет. Авторитет, светило. И