Муравечество - Кауфман Чарли

— Что ж, все полетело к чертям, — говорит он.

— Ага.

— Слушай, Кастор Коллинз — мой клиент, — говорит он, — понятно?

— Ой, погоди-ка, — говорю я. — Кажется, я это знал.

— Поэтому мне интересно: я тоже есть в этом фильме? Просто интересно, и все. И все.

— Я не помню. Может быть, ты…

— Не думай об этом сейчас. Только в трансе. Только так можно быть точным. Вне контролируемой среды ты все перепутаешь и насочиняешь. И твои воспоминания будут для меня бесполезны.

— Для тебя?

— Я имею в виду — для тебя, конечно же. Бесполезны для твоего стремления воссоздать точную новеллизацию фильма Инго.

— Новеллизацию, — говорю я. — Никогда не думал об этом в таком ключе.

— Нет, думал.

— Правда? Новеллизация — дискредитировавшая себя, низшая форма искусства, хотя, конечно, существуют новеллизации, значительно превосходящие фильмы-первоисточники. Апдайк написал прекрасную, умопомрачительную и незабываемую новеллизацию «Веселья в стране воздушных шаров». Фильм и сам по себе — шедевр семейной готики середины шестидесятых, но Апдайк заглянул глубоко в душу воздушных шаров, глубоко в гелий и раскаяние.

— Значит, больше мы это не называем новеллизацией?

— Это пресуществление! Звучит! Есть почти сакральные коннотации.

— Почти, — повторяет он.

И я подозреваю, что он издевается.

Глава 33

Пока я иду по 10-й авеню, в голове путаются мысли. Меня переполняет осознание религиозной ответственности: я должен превратить фильм Инго в священный текст. В голове мелькают образы Апдайка — проказливого летописца белой самцовости и воздушных шаров. Чтобы тягаться с ним, чтобы продвинуться в своей работе, мне нужно для начала принизить его. Покупаю в торговом автомате на Западной 47-й его книгу «Страна воздушных шаров». Читаю на ходу. Пусть обыденные обыватели сами следят за тем, чтобы не врезаться в меня.

— Мы веселимся в стране воздушных шаров, — напевал незримый мужчина под переливы трепетной каллиопы, его лживый голос был полон тепла и дружелюбия. На самом деле в стране воздушных шаров не до веселья, это известно всем жителям страны воздушных шаров: и людям, и шарам.

Должен признать, это самое гениальное первое предложение (ну, два предложения) из всех, что я когда-либо читал, даже круче, чем «Зовите меня Измаил». Нужно читать дальше, понять, куда Апдайк клонит, как собирается развивать персонажей и справляться с введением песни «Корова прыгает через лунную землю»[75]. Но я встревожен. Если я собираюсь бросить вызов такому гиганту, необходимо полностью переосмыслить и привести в порядок собственную жизнь. Как мне, несчастной душе с рассеянными вниманием и убеждениями, воздать должное шедевру Инго? С тех пор как я вышел из комы, моя жизнь совершила несколько странных, необъяснимых зигзагов. Моя одержимость Цай нездорова и недопустима. Даже находясь под гипнотическим контролем Барассини, я думаю о ней. Она всегда где-то рядом. Я не сказал Барассини, но она была с нами в командном отсеке. Стараюсь выкинуть ее из головы, но она никогда не уходит полностью. Мой стыд — одновременно изысканный и постыдный — это препятствие, которое мешает полностью погрузиться в воспоминания о фильме, на чем я должен впредь сосредоточиться.

Фильм с большой буквы.

Кроме того, даже без моей личной трагедии мир лежит в руинах, и как тут не погрязнуть в горе и в тревоге. Я слышал, наш новый президент — из кошмарного сна. И, говорят, мы живем в эпоху большого раздора. Говорят, мы на пороге нескольких войн. Точно не знаю, где эти войны будут. А еще кое-где бедность. Очень много бедности, как я понял. Всякие остряки уверяют, что и расизм, сексизм и прочие гадости уже поднимают, как гидра, свои уродливые головы. Мне бы нужно выйти на акцию протеста, нужно нарисовать плакат, но что это даст? Похоже, я принесу миру гораздо больше пользы в роли проводника творчества Инго Катберта. Возможно, в конце концов мир будет спасен именно благодаря его фильму. Возможно. Я должен полностью сконцентрировать все свои силы на этом благородном труде. И на Цай.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Нельзя, чтобы она решила, будто я не пытался получить важнейшую работу в прачечной и стирать ее белье. Но стоит ли ей написать, что я пытался, только ничего не вышло? Не слишком ли самонадеянно с моей стороны предполагать, что ей не все равно? Весь смысл этого предприятия, с ее точки зрения, — как мне кажется и как она сама объяснила — в том, чтобы донести до меня, что ей все равно. Я все-таки начинаю писать ей письмо:

Уверен, тебе все равно, но просто чтобы ты знала…

Останавливаюсь. Не слишком ли самонадеянно с моей стороны предполагать, будто я могу быть уверен, что ей все равно? Разве это предположение не противоречит динамике отношений, которые она так ясно и красноречиво утвердила? Я удаляю письмо и очень долго смотрю в пустой экран. На ум приходит идея.

* * *

Я возвращаюсь в прачечную и предлагаю взять меня на работу бесплатно, со сменами каждое второе воскресенье, а первые пару недель — каждое воскресенье, чтобы перестраховаться. Объясняю менеджеру, что стирка просто доставляет мне удовольствие. Говорю ей, что это выгодно нам обоим. Она обдумывает предложение, кивает, достает айфон, фотографирует меня и затем сообщает, что с этого дня мне запрещено переступать порог прачечной и что мою фотографию повесят на стене, чтобы предупредить всех сотрудников.

Я в ужасе. Самое мое лицо превратят в алую букву[76], чтобы все сотрудники прачечных могли издеваться надо мной и презирать меня. Моя тайная жизнь у всех на виду. А ведь у кого из нас нет тайной жизни? Уверен, если приподнять коврик, что мы зовем Манхэттеном, раскроется множество неприглядных тайных жизней. Уверен, если… Но тут меня осенило: возможно, это идеальное решение моей проблемы. Цай точно увидит на стене мое лицо. Поймет, что меня унизили во время попытки устроиться на работу. Я прошу менеджера показать мне фото и, если я хорошо получился, возможно, сделать еще одно прямо под люминесцентными лампами, которые обычно подчеркивают мой чахлый цвет кожи и хирургически увеличенный нос. Она говорит, чтобы собирается вызвать полицию, поэтому я ухожу. Я не добился всего, чего хотел, но хотя бы чего-то. Пока что остается только ждать.

— Рассказывай.

3 февраля 1920 года. Неподалеку от Мейсон-Сити, штат Айова, — родины Мередита Уиллсона (известного благодаря его бродвейскому хиту «Музыкант») — восемнадцатилетняя Мередит Уилсон (не родственница) обнаруживает двух младенцев в кукурузном поле, куда пришла, чтобы «поесть кукурузы». Местные власти проводят анализы, проверяют младенцев на желтуху и на «искру», выявляют очень высокие показатели по шкале харизмы Роткопфа-Линкольма и исходя из этого определяют их в прославленный приют театрального искусства Мейсон-Сити (известный в народе как Актернат). В приюте они не разлей вода, поэтому начинают учебу в качестве дуэта. Имена им выбирают из списка «названий веселых комедийных дуэтов», составленного кличкологами, — Руни и Дудл. В списке также есть:

Мэнстоп и Флюм

Корнвест и Гримп

Гор и Мегнан

Стимхорн и Гроуч

Гегель и Шлегель

и

Виллибальд и Винибальд

Актернат известен своим строгим подходом к обучению, поэтому искусством ужимок и оплеух младенцы овладевают еще до того, как начинают ходить. Впрочем, научившись ходить, они быстро овладевают искусством дурацкой походки и даже девчачьего бега.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Я сижу за кассой, когда в магазин приходит Цай и кладет на стойку три упаковки жвачки «Тридент» со вкусом корицы.

— С вас 2,45, пожалуйста.

Она лезет в сумочку.

— Как дела, Дарнелл? — говорит она Дарнеллу, который достает из лотка за стойкой ломтики ветчины и опускает себе в рот, как червей.