Усто Мумин: превращения - Элеонора Федоровна Шафранская

мудрствования нашего учителя. Мы слушали его, развесив уши, не видя и не понимая, к чему он нас ведет. Где вся эта плеяда беспредметников-супрематистов? Где Сенькин, Кудряшов, Завьялов, Суетин, Шапиро, Мейерзон и другие?

Ни один из них не оставил после себя хотя бы крупицу той славы, той временной славы, какая была у их учителя. Но далеко не одними «измами» интересно было то время.

Кто помнит то время, когда весь советский народ напряженно боролся за самое существование республики, время, когда наступал на Москву Деникин и левые художники во главе с Маяковским совершенствовали свое могучее оружие слова и плаката, кто помнит это время, такое суровое и одновременно такое лирическое, время, когда только еще поднимался Есенин, тогда уже буйный от молодости и распиравшего его таланта, время увлечения Камерным театром…

Кто помнит это время, тот никогда не забудет ту могучую волю к борьбе за советский строй, которая крепла день за днем по мере возраставшей опасности извне. Контрреволюция наседала с юга, с севера, с востока. Почти с первых же дней своего приезда я вступил в ячейку сочувствующих и попал таким образом в самое ядро революционно настроенной художественной молодежи в Гос. худ. мастерских. Большая дружба моя с Аркадием Мордвиновым (ныне председатель Всесоюзного комитета по делам архитектуры) открыла мне глаза на многое, чего я раньше и не предполагал. На год старше меня, он по своему политическому и общекультурному развитию стоял на много голов выше своих сверстников. Превосходно разбираясь в вопросах искусства и особенно архитектуры, глубоко знающий наших русских классиков литературы, философию древних, творения Энгельса и Маркса, он умел в простых ясных словах, при самой требовательной и при самой примитивной аудиториях, донести до слушателя всю мудрость великих учителей прошлого и ясным, доходчивым языком раскрыть и объяснить происходящие вокруг нас события.

Мы добровольцами ушли в Красную армию, не расставаясь друг с другом ни на час. Личное обаяние Мордвинова не ограничивалось мною, он пользовался всеобщим обожанием, — умный, сердечный и глубоко принципиальный большевик.

Служба в воинских частях сблизила нас с народом, одетым в солдатские шинели. «Двенадцатая ночь» Шекспира, поставленная нами в г. Скопине, почти на передовых позициях, по своему решению в какой-то мере предвосхитила постановку Фаворского во II МXАТ[515].

Этот спектакль мог убедить многих в том, насколько простой народ прекрасно понимает подлинное искусство.

В период фронтовых скитаний с Аркадием я потерял свою солидную тетрадь стихотворений, многих уже напечатанных в либеральных журналах и сборниках. На этом пресеклась моя поэтика, не вышедшая из младенческого состояния.

И вот в начале 1920 года меня и Мордвинова отзывают из Армии в Москву и посылают в Туркестан с увесистым мандатом от комиссии ЦИКа и Совнаркома по делам Туркреспублики.

Не буду задерживать вашего внимания на своих приключениях в Оренбурге, где я задержался по сугубо личным своим делам и потерял Мордвинова, спешившего в Ташкент возглавить развитие изо-искусства в молодой республике. В Оренбурге нераздельно царствовала скульптор Сандомирская, формалистка-кубистка, вбивавшая в головы студентов доморощенные теории о левом искусстве. Наш приезд всколыхнул студентов училища, в результате чего уважаемой Беатрисе Юрьевне пришлось «смотаться» обратно в Москву.

В Ташкент я приехал осенью 1921 года и определился руководителем художественно-декоративной мастерской в Художественном училище.

Самым левым из нас, руководителей мастерских, был Волков, всегда окруженный молодежью, жадно ловившей высказывания своего учителя. В Волкове того периода была своеобразная убедительность живописных образов. Внутренний мир поэта красок, его живописное мироощущение воспринимались нами как естественное углубление революционных позиций искусства. В те годы Волков был самым молодым художником Ташкента. Был ли Волков понятен народу? Задумывался ли он, для кого он творит? Мне кажется, что в те годы его мало интересовала служебная функция искусства, и творил он от избытка своего дарования, беззаветно любуясь собой через свое искусство, принося в жертву ему все свои силы, все материальные блага.

Дружба моя с Волковым остановилась на этапе взаимного уважения и признания, хотя наши методы совершенно противоположны. (О методе своей работы я скажу позднее.)

Больше полугода я не смог прожить в Ташкенте и съездил на несколько дней в Самарканд. Там я встретил Варшама[516], который показал мне этот город несколько необычным образом: взяв меня за руку и другой рукой закрыв мне глаза, он поочередно показывал мне ансамбль Регистана, руины Биби-Ханым, лестницу Шах-и-Зинда. Оттуда смотрел я восхищенными глазами на развернувшуюся передо мной панораму старого города, утонувшего в золотистом весеннем закате. Варшам взял в руки горсть серебристо-розовой глины и сказал мне: «Вот она — земля отцов. Кто хоть раз на нее ступит, всю жизнь будет стремиться в родной Самарканд».

Самарканд пленил меня не одной только архитектурой. Сам воздух этого города, его расположение, его размеренная жизнь, красивые люди (особенно дети и старики) — весь жизненный комплекс города настолько очаровал меня, что я решил зажить так, как жили окружавшие меня соседи по махаллям.

Куда же девались все мои юношеские увлечения Малевичем, Щукиным, музеями, Камерным театром? Они растаяли, как дым, под розовым солнцем Самарканда.

Не сразу стал я работать, не решаясь, как подойти к совершенно новому для меня миру. Целый год ушел у меня на поиски этих путей.

Жадно вбирал я в себя впечатления от окружавшей меня жизни. В те годы только намечались сдвиги, которые позднее привели к углубленной классовой борьбе. Самарканд 21–22–23–24 гг. сохранил все черты старого восточного города, в котором сохранился еще быт XV–XVI столетий. Элементы античности, остатки древних культур в какой-то мере сохранились и в отношениях людей, и в образцах материальной культуры.

Мне трудно передать вам всю сложность и разнообразие впечатлений, накопившихся в моей памяти. В раскрытии образов Востока мне помог тот же Варшам. Насколько своеобразна была эта жизнь, подчас ограниченная до предела, но и не лишенная глубины большого чувства, говорит хотя бы следующий факт, который достоин быть переложенным в новеллу.

Однажды мы бродили с Варшамом близ Шах-и-Зинда и, усталые, забрели в маленькую чайхану, напротив опиекурилки. Мы зашли в эту чайхану выпить чаю. Там находились два старика, мы разговорились с ними, и один из них рассказал нам, что он никогда не бывает в городе — дальше, чем недалеко расположенный базарчик, он не ходит. Мы удивились этому старику, а потом узнали следующее. Эти два старика были очень большими друзьями смолоду. Однажды один из них был захвачен в плен и увезен в Афганистан, где и продан в рабство. Другой, его приятель, решил во что бы то ни стало вырвать своего приятеля из плена. Для осуществления своего плана он три года странствовал, пока не нашел своего друга. Он помог ему устроить побег, и они возвратились в Самарканд. Но