Ночи и рассветы - Мицос Александропулос

Уоррен немного помолчал и потом вдруг добавил:

— На днях я распрощаюсь с тобой, может быть, и не придется больше увидеться!

— А куда ты собираешься?

— Это целая история! Нелепая и комическая! Поеду доказывать, что я не коммунист! Такие обвинения сейчас в моде, но со мной этот номер не пройдет. К тому же у меня будет возможность рассказать правду о здешних делах. Поэтому я и говорю тебе: не торопись делать заключение об Англии и англичанах. Мы гораздо лучше, чем вы думаете, не суди по Квейлю или даже по Антони…

Уоррен вдруг замолчал и прислушался. За выступом скалы, скрывавшим от них деревню, еле слышно хрустнул снег.

— Там кто-то есть, — проговорил Уоррен и сделал два шага к скале.

Тогда из-за выступа показалось пунцовое лицо капитана Пирса.

— Вы тоже здесь прогуливаетесь? — спросил он с плохо разыгранным удивлением.

Лицо Уоррена стало замкнутым и жестким.

— Да, здесь! Мы не хотели утомлять вас и не пошли дальше. Я не сомневался, что вы составите нам компанию…

— Да, да… Я увидел, что вы направляетесь в горы… В деревню они вернулись втроем.

VIII

В новогоднюю ночь партизаны решили устроить большой праздник — проводить трудный старый год и встретить новый. Все верили, что это будет первый год свободы.

Подготовка к вечеру потребовала массу хлопот. Хуже всего было с помещением. В деревне не нашлось ни одного дома, который вместил бы всех. К счастью, в разгар подготовки из поездки по действующим частям на Астрас вернулся политрук дивизии Бубукис. Родом он был с Ионических островов и здесь, в диких горах, заметно выделялся мягкими и тонкими манерами, а также благоговейной любовью к искусству. Космас слышал, что Бубукис прошел через тюрьму Акронавплии. До этого он учился в Высшей школе философских наук и работал бухгалтером в банке. В «Ризоспастисе» печатались его заметки за подписью «Пахарь». В первый же год диктатуры Бубукиса арестовали. В тюрьме он не терял времени попусту и завершил свое марксистское образование. Организаторский опыт Бубукиса оказался чрезвычайно ценным. Помещение сразу нашлось. Бубукис остановил свой выбор на полуразрушенном, заброшенном доме. Одна стена у него совсем обвалилась. С этой стороны Бубукис приказал пристроить большую сцену, — таким Образом, весь дом отходил под зрительный зал. Партизаны вынесли мусор, побелили стены, написали лозунги и вывесили портреты глав союзных держав.

Поздно вечером, когда бойцы уже собирались в зале, Антони известил командование о том, что офицеры миссии по срочному вызову выезжают в Центр. Он просил дать сопровождающих.

— Что за спешка? — удивился генерал. — На ночь-то глядя? Будь добр, Космас, поди скажи командиру роты, пусть выделит бойцов.

Вместе с сопровождающими Космас подошел к дому английской миссии. В окнах темно. Дверь на запоре. За дверью — ни звука.

— Может, они уже уехали? — спросил Космас часового-партизана.

— Нет, все здесь. Только что утихомирились. Кричали, как очумелые.

Космас постучал. На стук выглянул радист, он вышел во двор и закрыл за собой дверь.

— Я привел партизан, Генри, — сказал Космас. — И еще я хотел пригласить тех, кто останется. Если смогут, пусть приходят к нам на вечер.

— Едва ли мы сможем! Партизаны пусть обождут здесь.

— Антони тоже уезжает?

— Точно не знаю.

— Ну, тогда до свидания! И с Новым годом!

— С Новым годом!

Вечер открыл Бубукис. Он произнес речь, которая, к счастью, была очень краткой и сердечной. Потом все хором спели несколько песен. Сшитый из простыней занавес раздвинулся, и на сцену вышла Элефтерия.

— «Вождь» — стихотворение Костаса Варналиса. Читает товарищ Керавнос!

Неравное не сразу согласился выступить на вечере. Многодневные уговоры Космаса не действовали. И тогда Керавноса попросила Элефтерия. Керавнос смутился, яркая краска проступила на его заросших щетиной щеках. Отказать Элефтерии он не посмел. Несколько ночей подряд заучивал он стихи у костра, но, когда вышел на сцену, растерялся. Первые слова застряли у него в горле.

Однако боевой дух стихов вернул ему самообладание.

Пришел не утешать я… нет!Принес я людям сталь кинжала!{[76]}

Керавнос вздохнул, как будто после мучительных блужданий выбрался на знакомую дорогу. Голос его загремел, руки сжались в кулаки. Со сцены он сошел под бешеные аплодисменты публики.

— «Падшая»! — объявила Элефтерия следующее стихотворение.

Пораженный генерал обернулся к Бубукису:

— Что? Что она сказала?

— Это замечательное стихотворение Галатии Казандзаки. Бичует один из страшных пороков старого общества…

В Смирне я — Мелпо,В Салониках — Иро,Когда-то в Волосе — Катина,Ныне — Лела.

Декламировала партизанка, которую звали Лаократия, неграмотная девушка из ближней деревни. Читала она выразительно, с душой, порой ее голос срывался от волнения, но это только усиливало впечатление от горькой и гневной исповеди стихов. Слушатели тоже были взволнованы.

Концерт шел с большим успехом. Декламаторы и певцы сменяли друг друга. После сатирического обозрения на сцену выскочил парикмахер Фигаро, он объявил, что споет арию из итальянской оперы. Когда ему предлагали выступить, Фигаро отказался. Он сказал, что из-за песенок его уже однажды окрестили «Фигаро», — хватит. Но теперь он не усидел на месте. Сильным и гибким голосом Фигаро нельзя было не залюбоваться, однако ария оказалась очень длинной. Из всех присутствующих итальянский знал только Бубукис. На его губах играла лукавая улыбка.

— Сочиняет, наверно? — тихонько спросил Кесмас.

— Ну и мошенник! — восхитился Бубукис. — Смотри, как заливается, а ведь из всей арии знает одну только строку. Давай похлопаем ему, а то сам он никогда не кончит.

Неожиданно для всех с места встал генерал:

— Я расскажу вам балладу об одном старике — борце революции двадцать первого года{[77]}. Только на сцену не пойду, грех мне на старости лет артистом делаться… Баллада называется «Матрозос», написал ее поэт Георгиос Стратигис.

Жил-был на Спецес-островеСтарик седой и сгорбленный,Что твой платан, придавленныйК земле ветрами буйными.Влачил судьбу он жалкую,И только взор, взор огненный,Метавший стрелы-молнии,Напоминал, что тот старикСлыл капитаном удалым,О нем заслышав, трепеталАга, паша и сам султан…

Неторопливо и скорбно рассказывал генерал печальную историю одного из славных героев революции. Он отдал родине свою молодость, свои силы, свое состояние и на старости лет оказался всеми забытым и нищим: Но, как и прежде, Матрозос умеет постоять за свою честь. Оскорбленный надменным вельможей, старый моряк дает ему независимый и достойный ответ:

— Ох, кабы нищие, как я,Не проливали кровь в бою,И ты, и братия твояЗабыли бы про спесь свою!

Партизаны восторженно захлопали. Между тем стрелки часов приближались к двенадцати. Над занавесом замелькала красная шапка Деда Мороза, но его выход был назначен ровно на двенадцать, и Элефтерия объявила выступление хора. В этот момент в зал вошел патрульный, он пробрался к генералу и Спиросу. Те сразу же встали и направились к двери. Песня оборвалась.

— Почему?! — крикнул генерал. — Продолжайте, продолжайте!

Хор снова запел, но никто уже не веселился. Через некоторое время связной вызвал Космаса.

Лунный свет переливался на снегу. Было светло. Неподалеку от пристроенной сцены Космас увидел генерала, Спироса и двух партизан. Один из них держал под уздцы беспокойную лошадь, она била снег копытом и дергала головой. Это была лошадь Уоррена.

— Послушай, Космас, — сказал Спирос, — между англичанами на дороге произошла перестрелка.

Космас понял с первых слов:

— Убили Уоррена?

— Да. Послушай, что говорят товарищи, и поди извести англичан…

Партизаны мало что могли рассказать. Англичане велели им ехать впереди, так что своими глазами они ничего не видели. Они услышали позади автоматную очередь, поехали было обратно, но столкнулись с Пирсом и Квейлем. Англичане галопом промчались мимо и приказали партизанам следовать за ними. Тогда партизаны разделились: двое вернулись, чтобы сообщить в дивизию о случившемся, остальные поехали с англичанами. Те, что вернулись, поймали на дороге обезумевшую лошадь Уоррена. Самого убитого они не нашли.

— А с чего вы взяли, что он убит? — спросил Космас.