Девушка выбирает судьбу - Утебай Канахин

И все же босиком уже не побегаешь. К осени мы вынуждены обуться во что придется, и нет для нас муки горше этой. Привыкшие за лето к свободе, ноги никак не хотят примириться с пленом. К тому же на них многочисленные трещины и раны, разъеденные солончаковой почвой. Как натянешь на такие ноги ссохшиеся за лето сапоги или ботинки?..

Мать зажаривает баранье нутряное сало и несколько раз смазывает мне ноги. Тем же салом мажет она сапоги. Потом мои ноги опускаются в раствор с невероятно едким самодельным мылом и настоем полыни. Боль такая в ранах, что хочется кричать. Клянешься никогда больше не шляться в песках, не бегать по солончакам, не загонять колючек. Но постепенно боль стихает. Предстоят лишь последние мучения с обувью. Она ведь вдобавок прошлогодняя, новой пока не приобрели. А ноги ой как выросли за лето!..

И все же правду говорят люди, что человек через три дня привыкает даже к собственной могиле. После первого же осеннего дождя сапоги из дубленой самодельной кожи расходятся и становятся просторными. То же происходит и со старой ободранной шапкой-ушанкой из заячьего меха. В первый раз она тоже не налезает на уши, давит в висках, но без нее мать не отпускает на улицу. Поневоле втискиваешь в нее свою многострадальную голову и убегаешь. Покапал дождь, и шапка вдруг сделалась как раз впору.

Все на нас старое, латаное-перелатаное, в причудливых узорах, с замызганными обшлагами и ободранными рукавами. А штаны так и вовсе из старой мешковины, которая не годится уже на более серьезные хозяйственные нужды. И ничего — никто не обращает на это внимания, тем более, что народу в наших краях немного.

По осени мы обычно играем в убаган. Старшие братья привозят с озера накошенный на льду камыш, чтобы обложить им землянку на зимовье, подправить изгородь, пристроить хлевушку. Камыш добрый, толщиной с детскую руку. Самый крепкий мы отрезаем и делаем своеобразное духовое ружье, а вернее — пращу. В толстую трубу можно вставить камышинку потоньше и, став спиной к ветру, с силой выбросить ее вверх. Легкая стрела подхватывается ветром и летит далеко-далеко. Конечно же, устраиваются состязания на дальность полета стрелы. Это и есть убаган.

В остальные дни мы шляемся по заброшенным становищам прошлых лет, бываем и в нашем зимовье, которое совсем неподалеку. Иногда нас посылают к пасущимся лошадям, чтобы мы пригнали их к урочищу. Находим табун, садимся на коней и с гиканьем мчимся к своим юртам. Под нами, в основном, стригуны, и если какой-нибудь отстанет в этой скачке, позора не оберешься…

Что еще связано у меня с осенним стойбищем?.. Школа!.. Да, как-то у нас распространился слух, что в зимовье Колишбая открылась школа. Говорили, что принимают учиться всех детей, которым исполнилось восемь лет. А мне тогда было неполных семь. С нескрываемой завистью смотрел я на проходивших через наше урочище детей постарше с войлочными сумками за спиной или через плечо. Я знал уже, что в этих сумках находятся книги, тетради и карандаши. Потом я выяснил, что и у нас побывал учитель, но родители сказали, что я не подхожу по возрасту. Не могли они накинуть мне годик-другой. Особенно было обидно, что в школу отправился мальчишка из нашего аула, с которым я играл на равных все лето…

Очень уж тянуло меня в школу. Как-то я побывал у одного мальчика в гостях и увидел у него настоящий букварь с великолепными цветными картинками. Говорят, что у людей не бывает цветных снов. Это неправда. Все ночи напролет снился мне этот букварь, и картинки во сне были еще более красочные, чем наяву!..

Дома я никому не сказал об этом, но про себя решил обязательно побывать в школе. Зимовье дяди Колишбая почти рядом с нашим — возле самой мечети. Это каких-нибудь четыре-пять верст от осеннего урочища. Заблудиться я никак не смогу…

Сказано — исполнено!.. Наутро я сделал вид, что иду к своему другу Есирхану, а сам свернул на дорогу, ведущую к школе. Опасаясь волков и чабанских овчарок, я прихватил с собой здоровенную, не по росту дубину. Было очень холодно, мела поземка, лицо обжигал северный ветер, но я упрямо шагал вперед. Когда холодные льдинки сильно кололи глаза, я оборачивался и шел задом наперед. Таким образом я добрался до большой лощины. Вода в ней уже замерзла, и ледок был чистый, прозрачно-голубой. Под ногами он звенел, как хрусталь, и хорошо были видны вмерзшие в него серебристые рыбки: мелкий окунь, плотва и еще кое-что. Тут же на дне виднелись ямки от копыт животных, а также человеческие следы. Даже уроненная кем-то пуговица проглядывалась так ясно, словно через стекло. Летом здесь был брод…

Это тот самый Актыгай, о котором я уже рассказывал. Но теперь он был похож на нищего в лохмотьях: деревья имели невзрачный вид и были голы, как остриженные лошади. Тростники, окаймлявшие берег, тоже как будто сникли, выцвели. Печально и нудно выл камыш, словно тоскуя по теплому лету.

Перейдя на тот берег, я свернул влево и пошел по дну небольшого оврага. Здесь было тепло и тихо. Я шел и думал: «Что отвечу на вопросы учителя?» Конечно, первым делом меня спросят о возрасте, и я скажу, что мне уже восемь лет. Кстати, я вспомнил об услышанном мною споре отца с матерью. «Разве не тогда родился Кайсаржан, когда устраивали поминки по усопшему волостному правителю Манапу?» — говорил отец. «Что ты мелешь? — возражала мать. — Вспомни, что я еще хотела поесть соли, а твой старший брат, чье имя похоже на название тех штук, что торчат на волчьей голове, специально съездил за солью в Кожаколь…»

По негласному закону женщины не должны были называть по имени родственников мужа, а имя брата моего отца было Борикулак, что значит «Волчьи уши».

«Так вот, — продолжала мать. — Это было тогда, когда состоялись поминки по усопшему деду, и останавливались в ту осень мы вон там, у Черной реки!» Одним словом, они не могли договориться. Так или иначе, а я твердо решил, что мне восемь лет!..

Я вышел прямо к зимовью Колишбая. Справившись