Новый Мир ( № 9 2006) - Новый Мир Новый Мир

Кстати о симулякрах. Екатеринбург, родина российского постмодернизма, наконец-то выговорил свой художественный манифест — о противостоянии реалистического и модернистского искусства. С полной и окончательной победой последнего. “Реализм, будь он метод искусства или — шире — способ мышления, был здесь свойством людей принципиально поверхностных: благонамеренных дилетантов, понимающих использование готовых форм как род патриотизма. В этом смысле Рифейский хребет оказался коварен: здесь готового с самого начала было сколько угодно”, — ставит Славникова диагноз — и трудно, учитывая кое-какие отнюдь не Рифейские реалии, с нею хотя бы отчасти не согласиться. “Когда же наступил экологический кризис реальности первого порядка, — продолжает она, — сделалось ясно, что мышление истинного рифейца есть мышление фантастическое. Чем дальше от почвы, тем лучше! Оказалось, что анахорет, в какой-нибудь Нижней Талде изучающий санскрит, вернее выражает собой сущность малой родины, чем румяный, как пион, сочинитель песен для народного хора. <…> Всплеск непатриотичного, демонстративно не-местного искусства выражал на самом деле то сугубо местное свойство ума, при котором рифеец, будучи бытовым человеком, одновременно полагал себя и кем-то другим — удаленным, может, даже и иноплеменным…”

Что ж, по крайней мере хоть понятно теперь, отчего в Екатеринбурге народилось столько постмодернистов. Но все-таки какова саморефлексия — аж дух захватывает! — в собственном романе дать профессиональную оценку собственной поэтике, наметить основные принципы собственного же метода, обосновать неизбежность обоих — и как красиво! Браво, снимаю шляпу и умолкаю…

Пришла пора завершить сюжет. Революция хоть и была симулякром, но, как во всяком литературном контексте и положено революции, исполнила свою сюжетную функцию — разлучила влюбленных. Искал ее Крылов, искал, горевал, места не находил — и вот после долгих мытарств нашел… И что же? Его встретила пустая, взбалмошная, безвкусная женщина, помешавшаяся от счастья обладания несметным богатством. Собственно, этим богатством теперь исчерпывающе удовлетворенная. В этой паре — деньги и женщина — третий, безусловно, лишний. И потому его немедленно прогоняют. Каменная Девка, как оказалось, ни черта в любви не нуждается. Ибо — по закону подобия — ищет соприродного себе вещества, свободно конвертируемого в у. е.

А Крылов с еще одним “хитником”, которого бросила жена (тоже, может быть, зомбированная Хозяйкой), садятся в поезд. Едут в глушь — якобы пройти путь погибшей экспедиции. Якобы за фантастическими корундами. Ой ли? Не за сокровищем ли подлинности уезжают они из умышленного Города? Не той ли дорогой уходили все истерзанные Девкой старатели? Потому что в каменных объятиях вдруг понимали — жизнь дана человеку, чтобы жить. А не тратить на мнимости и феномены…

Мария Ремизова.

1 О предыдущем произведении Ольги Славниковой “Бессмертный” см. рецензию Майи Кучерской “Повесть о настоящем и ненастоящем” в № 8 “Нового мира” за 2005 год. (Примеч. ред.)

2 “Я начала писать его раньше, чем „Стрекозу, увеличенную до размеров собаки”. Это был мой первый подступ к большой форме. Тогда я с этим не справилась — может быть, потому, что мне не хватило опыта в построении сюжета. Я, честно говоря, запуталась в героях и их женщинах… <…> Кроме того, есть тут еще один большой секрет, но я вам его раскрою. Дело в том, что рукопись с самыми первыми наметками романа я сожгла. <…> Позже я несколько раз возвращалась к той идее, что нужно все-таки продолжить работу, но мне не хватало времени действия. Настоящее время — 1990-е годы — могло быть пространством кино, клипа, стихотворения, но оно не могло быть пространством романа, тогда все происходило слишком быстро и бессмысленно. И я думала — как же быть? Переносить все это в прошлое? Но советское прошлое — это глухая бессюжетность. И наконец я поняла, что события надо перенести в будущее”, — рассказывает Ольга Славникова в беседе с Кириллом Решетниковым (“Газета”, 2006, № 81, 17 мая). (Примеч. ред.)

Тимур Кибиров глазами человека моего поколения

Тимур Кибиров. Кара-барас. 2002—2005. М., “Время”, 2006, 64 стр.

Хорошо помню, как в конце 80-х годов мы с друзьями открыли для себя стихи Тимура Кибирова. Это было ощущение, близкое к счастью: появился наш поэт. Наши мечты, нашу ненависть, наши страхи, наши кухонные разговоры он отчеканил во времяустойчивые, потому что — стихотворные, строки. Он стал голосом нашего и предыдущего поколений, сказал за нас то , что мы должны были сказать, но по косноязычию не умели. Он с полным правом мог бы повторить вслед за Мандельштамом: “Я говорю за всех с такою силой, / Чтоб нёбо стало небом”.

Строки из лучших тогдашних вещей Кибирова прочно и навсегда засели в нашу память, вошли в наш повседневный обиход: “Все мне дорого здесь, все мне дорого здесь, / ничего мне недешево здесь!” (“Лесная школа”), “Ой, простите, Талалихин, / а не Чивилихин!” (“Буран”), “Это все мое, родное, / это все хуе-мое!” (“Л. С. Рубинштейну”) и, конечно же, пронзительная “Лирическая интермедия” из программной кибировской поэмы “Сквозь прощальные слезы”, с которой мое, например, знакомство с его творчеством и началось:

Моцарт слушал со вниманьем.

Опечалился слегка.

“Что ж, прощай. Но на прощанье

На, возьми бурундука!

В час печали, в час отчайнья

Он тебя утешит, друг,

Мой пушистый, золотистый,

Мой волшебный бурундук!

Вот он, зверик мой послушный,

Глазки умные блестят,

Щиплют струны лапки шустры

И по клавишам стучат!”

Нужно заметить, что никакого такого особенного постмодернизма или концептуализма мы в строках Кибирова не различали. Обыгрывание советских штампов? Так и все мы увлеченно предавались этому занятию. Развернутые цитатные фейерверки? Так и на кухнях мы переговаривались друг с другом сплошь цитатами из Галича и Мандельштама, приправленными клише из песен Лебедева-Кумача и Матусовского — Долматовского… Кибиров же говорил со всеми нами (цитируем Андрея Немзера) на языке “гибком и привольном, яростном и нежном, бранном и сюсюкающем, песенном и ораторском, темном и светлом, блаженно бессмысленном и предельно точном языке русской поэзии. Живом, свободном и неисчерпаемом”.

Нисколько не раздражала нас изрядная длина большинства текстов Кибирова, так называемые “кибировские километры”, которые ему потом часто ставили в вину. В этих “километрах” чувствовалось напряженное и живое поэтическое дыхание, в них зримо выразилась сама позднесоветская эпоха — вязкая, тоскливая, при каждом удобном и неудобном случае норовившая подменить нормальное человеческое слово суконным новоязовским штампом.

Начав с очень широкого охвата, составив первым этапом своего творчества подлинную энциклопедию советской жизни1, в 90-е годы Кибиров остро почувствовал тягу к частному, домашнему и уютному (“Да щей горшок, да сам большой”). В кибировских стихах этой поры буквально на глазах сжимается и редеет круг любовно изображаемых, по-настоящему близких людей:

Ах ты, секция литературная,

отпусти ты меня, я не твой!

Ах ты, аудиторья культурная,

кыш отсюда! Не стой над душой!

(“Литературная секция”)

Сначала это еще была семья плюс сравнительно многочисленная дружеская компания художников и поэтов (Лев Рубинштейн, Сергей Гандлевский, Семен Файбисович, Денис Новиков…). Потом, прежде всего в “Послании Ленке”, — уже только семья:

Жить-поживать будем, есть да похваливать, спать-почивать будем,

будем герани растить и бегонию, будем котлетки

кушать, а в праздники гусика, если ж не станет продуктов —

хлебушек черненький будем жевать, кипяток с сахаринчиком.

И наконец, в замечательных и итоговых для этого периода кибировского творчества “Двадцати сонетах к Саше Запоевой” весь смысл жизни стянулся к маленькой дочери, а все остальное оказалось в той или иной степени подвержено энтропии:

Что слава? Что восторги сладострастья?

Что счастие? Наверно, это счастье.

Ты собрала, как линзочка, в пучок