Новый Мир ( № 9 2006) - Новый Мир Новый Мир

Немзер выбрал строгую хронику — день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Не забыл, стало быть, священный когда-то для русского литературоведения принцип историзма. Такое построение дает собранию разноплановых текстов естественную динамику — описывается не состояние литературы, а ее путь со всеми его зигзагами, ямами, колдобинами, препятствиями, привалами и перекурами. С разбойничьими набегами опять же.

Главное же, что хочет донести Андрей Немзер своими книжками до сознания читателя, — убеждение в том, что русская литература, вопреки беспрестанному плачу пессимистов на реках вавилонских, жива и многообразна, следить за ее развитием по-прежнему интересно, а ежели вам так не кажется, так вы сами виноваты — ленивы и нелюбопытны.

Александр АГЕЕВ.

Между Блефуску и Лилипутией

Между Блефуску и Лилипутией

Протоиерей Георгий Эдельштейн. Записки сельского священника. М.,

Издательство РГГУ, 2005, 369 стр. (“История и память: очевидцы”).

Эта книга действительно начинается с “записок” — то есть автобиографических очерков, сдобренных социологическими размышлениями. Прочтя несколько страниц, вдруг ловишь себя на случайной и, в общем-то, легкомысленной аналогии, скорее даже ассоциации: “Записки сельского священника” — “Записки молодого врача” Михаила Булгакова. Созвучие заглавий, некоторое сходство сюжетных линий, перекличка некоторых эпизодов и, несмотря на совершенно разные жанры, — близость стиля, за которым — определенное мироощущение, характерный авторский взгляд на жизненную реальность.

Итак, книга начинается с того, что православный священник приезжает на свой первый приход — в деревне Коровино Белгородской области. На дворе — эпоха полетов в космос и прочих великих свершений сверхдержавы, которая для вящего могущества своего поставила над русскими батюшками “уполномоченных” — следить за приходской жизнью (чтобы не была слишком бурной) и специальные структуры КГБ — чтобы высшая иерархия Церкви неукоснительно следовала политике Коммунистической партии и советского государства. Автор пишет, что ему понадобилось 23 года, чтобы добиться рукоположения: он объездил разные епархии, но архиереи от его просьбы старательно уклонялись, опасаясь недовольства властей: во-первых, еврей (“неспокойные они люди”), во-вторых, из образованных, преподаватель вуза (пусть оставивший работу ради священства), а допускать таких в “духовное сословие” было крайне нежелательно.

Рукоположил его в конце концов владыка Хризостом, ныне митрополит Виленский и Литовский; он станет одним из персонажей книги и заочным собеседником автора — и, несмотря на чувство благодарности и признания его достоинств (в том числе честности: Хризостом единственный из наших иерархов, кто публично раскрыл факт своего сотрудничества с КГБ), автор с ним активно полемизирует. Итак, новорукоположенный священник, как и булгаковский герой-медик, попадает в мир, в общем-то, далекий от деревенской идиллии. Только вместо болезней и невежества — реалии советской сергианской “симфонии”: нищета приходов и бесправие верующего народа, беззаконие и лицемерие со стороны власти — как функционеров-атеистов, так и тех типов высшего духовенства, которые были выпестованы системой церковно-государственных отношений в СССР. Последние предстают на страницах книги во всей мощи своей типологии — то в живых сценах, то в официальных эпистолах: о. Георгий приводит выдержки из своей переписки с архиереями, достаточно выразительные. Иные из них управляют епархиями и ныне, так что книга не только мемуарная (серия “История и память”), но и остропублицистическая. Впрочем, дело ни в коем случае не в конкретных персонах, а в тех особенностях “руководства” церковью, которые были внедрены или сложились под влиянием контрольно-репрессивных органов коммунистического государства и остались, по мнению автора, неизменными. Таким образом, проблематика книги выходит за рамки периода, для которого характерны “уполномоченные” и Совет по делам религий при Совмине СССР. Проблематика книги, серьезной и очень темпераментной, сводится, по сути, к неизжитому наследию тоталитаризма в церковной жизни России.

Литературные же ассоциации, о которых говорилось выше, обоснованы, пожалуй (кроме символического подобия врач — священник), замечательной остротой писательского глаза протоиерея Георгия, подмечающего именно гротескные, почти что комично-инфернальные черты реальности. Впрочем, автор этим не увлекается и вновь и вновь переходит от булгаковской иронии к сарказму, от харaктерных зарисовок — к суровой канонической и экклесиологической дискуссии. Однако некоторые такие гротескные сцены весьма украшают книгу и одновременно “попадают в десятку”. Вот, например, автор разыскивает в Москве своего будущего архиерея — весьма ныне почитаемого в качестве богослова архиепископа Михаила (Мудьюгина). О. Георгий надеется найти его на экуменическом съезде в защиту мира, проходившем в Загорске (время действия — 1982 год). “Постой, они отзаседались, у них нынче экуменическое возлияние, они в „Арбате” Бахусу литургисать будут”, — надоумил о. Георгия один московский протоиерей. Описание экуменического банкета в “Арбате”, на который попадает автор, принятый за переводчика, — это в своем роде московская клерикальная воландиада, цветастая и карнавальная: “…Некто в сиреневом пытается убедить своего полуголого соседа в оранжевом закусить дивной фаршированной щукой или, на худой конец, хоть отведать заливного язычка с лимончиком. Чуть в стороне от стола митрополит в белом клобуке почтительно слушает, стоя у кресла, какую-то дамочку из посольских; она вся накрашенная-перекрашенная, в мини-юбке, потягивает длинную тонкую сигаретку <...> небрежно ножку на ножку закинула. <…> Раввин из хоральной синагоги тоже у стола, неужели все на таком банкете — кошер? Но он уже не ест, ковыряет в зубах и беседует. Надо думать, о коварных замыслах израильских сионистов против ООП. Столы кончаются, в закуточке сидят старообрядцы-беспоповцы. Кажется, они одни на роскошные столы даже не взглянули, но сюда, в корчму, зачем-то прибыли, закулисных режиссеров-постановщиков ослушаться не посмели...” Но прежде чем нарисовать эту живописную картину, автор “патетическими” мазками очерчивает исторический контекст происходящего: “В едином порыве сражаются за мир на планете все советские министерства и ведомства: Министерство обороны, КГБ, Московская Патриархия, ЦК КПСС. Борются в Москве и в Анголе, в Латинской Америке и Эфиопии, в ООН и Индокитае <…> Администрация ресторана постаралась, а церковные организаторы не поскупились на расходы: они ведь МИР НА ПЛАНЕТЕ И ЦЕРКОВЬ СПАСАЮТ. И они не просчитались: прозрачная розовая семга, севрюга горячего копчения и белужий бок первейшей свежести неоспоримо свидетельствуют перед всем миром о значительно возросшем материальном благосостоянии советского народа, построившего развитой социализм, о безграничной свободе совести в нашей стране и, само собой разумеется, способствуют оживлению межконфессиональных контактов”.

Спор о сергианстве идет давно, сначала в русском зарубежье, затем и у нас — с конца 80-х, когда в России начался религиозный подъем и переосмысление новейшей истории. В книге о. Георгия многие статьи датируются именно тем временем: некоторые даже успели напечататься в серии “Перестройка: гласность, демократия, социализм”. Тогда разрыв с сергианством связывался со следующими необходимыми шагами: покаянием иерархов, вещавших со святительских кафедр под диктовку Кремля и сотрудничавших с КГБ, а значит, “сдававших” собратий по вере; и канонизацией новомучеников и исповедников Российских, от безбожных властей пострадавших, о которых когда-то сам митрополит Сергий торжественно заявил, что они чужды Церкви и приняли достойное наказание за свое “политиканство”. Русская Православная Церковь Заграницей, в эти годы непримиримый обличитель Московской Патриархии, присовокупила к условиям воссоединения еще и требование выхода из экуменического движения. Экуменические сношения Московской Патриархии (в которых с жаром участвовал тот же архиепископ Михаил), конечно, могли быть возможны только с санкции властей, и власти в этих сношениях имели, несомненно, свой интерес. На экуменических форумах иерархи выполняли задания “партии и правительства”: во-первых, повышали престиж СССР как страны якобы открытой и, во-вторых, исполняли более деликатные поручения спецслужб — это известно из документов, раскрытых о. Глебом Якуниным. Этим и вызван сарказм о. Георгия в цитируемом выше пассаже. К тому же он противник безбрежного экуменизма, по его убеждению, унижающего достоинство Церкви (как Православной, так и Католической), и тем самым опровергает расхожий стереотип, связывающий в единый комплекс экуменизм, либерализм, новшества в богослужебной практике (в частности, использование русского языка) и еврейские корни наших церковных диссидентов. Один архиерей в переписке с о. Георгием все-таки не удержался, чтобы в пылу полемики не помянуть ему его еврейства: “Горе-батюшка все беды Русской Православной Церкви сводит к тому, что он служит на бедном приходе и ограничен в средствах, в то время когда на официальных приемах в Патриархии, куда его приглашают, хорошо кормят. Не стоило бы <...> если Вы считаете себя христианином, сводить все к такой мелочной бытовой проблематике. Не хлебом единым жив человек. А если Вам не хватает русского хлебушка, так у Вас в Израиле есть близкие родственники, занимающие высокие посты в Парламенте и Правительстве…” Вот такое обыкновенное рясофорное хамство… Гастрономическая ипостась сергианства действительно занимает особое место в книге — слишком контрастирует нищета сельских храмов, казна которых пополняется копеечками бабушек, с той пышностью, с которой, например, отметили 1000-летие крещения Руси, что о. Георгий считает никчемной показухой и безумным разорением Церкви.