Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев

Напоили, накормили, малость приодели. Я уходил и приходил, оставлял их. Я совсем забыл ее привычку иметь за мной сторонний глаз и, конечно, уши. Для этой цели она вербанула моего «друга», я бы не сказал, что он когда-либо там был мне другом. Он помог там мне, я тут немножко ему, вот и все. Я не знал его качеств. Узнал потом. А пока «дружок» писал в Москву докладные о моем житье-бытье. Деньги на первое время у меня были. Передал с Тоней Иван Иванович, прислали «родившие меня тетушки». Так я их окрестил за их заботы. От всякой Тониной опеки я отказался. Про «глаза и уши» я в то время еще не подозревал и взял его в соавторы.

Малость прихворнул «великий князь всея Инты» полковник Халилов. В Инте он жил в шикарном особняке с древонасаждениями, овчарками, бегающими по проволокам вдоль «правительственного» забора. Царь и бог, гроза, всем грозам гроза. Все трепетали, завидев его папаху. Приболел. Лежит в отдельной палате средь персидских ковров, и «шахерезады» рядом. Смотрит в окно батюшка наш государь, а вокруг все так пусто, все так грустно и сердцу, и уму. Позвать ко мне Тяпкина-Ляпкина. Позвать ко мне Купленика! Явился начальник жилищного управления: «Слушаюсь! Слушаюсь! Будет сделано, товарищ полковник! Слушаюсь!» А фантазия «императора» так соизволила решить. Трех богатырей перед окнами не поставишь, Аленушку не посадишь. Поставить в ряд на постаментах лицом к окнам: Павлова, Мечникова, Пирогова и Сеченова. В скульптурном изваянии. Изваять барельеф 4x4 м великого вождя и учителя! Установить наклонно под 45 градусов, а под ним клумба из иван-чая!!!

– Найти ваятелей, и чтоб в момент…

– Слушаюсь! Слушаюсь! – побежали гонцы, разбежались в поисках, ищут, ищут, с ног сбились.

– Да ты! Да вы, вашу мать! Не там ищете! Бегом во Дворец! Там у нас художник есть!

Прибежали, запыхались на винтовой, влезли на антресоли.

– Можешь?! Выручай, озолотим!

Кто на золото не падок? А я тем более! Голь перекатная. У собаки и то будка есть, а у меня ни кола ни двора, а жить-то вечно, вроде Ильича!

– Выручу! Давайте их лики в профиль, фас и три четверти. Изваяю! Так и быть. А где ваять?

– В детском саду, на зимней террасе!

– А из чего ваять?

– Что прикажете, то и будет.

– Самосвал синей глины. Пишите, пишите. Гипсу десять мешков, записали? Алебастру столько же! Бочка тавота! Корыта, лопаты и тазы! Пока все, а дальше, что понадобится!

И помчались вниз по винтовой бодренькой рысцой:

– Озолотим, озолотим, вот те крест.

– Его на вас нет и не было. Везите всё, завтра начну ваять!

Побежал искать соавтора, разыскал в грустном виде.

– Слушай, работа есть! Болванов лепить и лить, нет, одного болвана, а остальные – мудрецы!

Закипела работа. Лепим, лепим день и ночь. Бюсты, бюсты, волосы и бороды, все кучерявые, со взглядом из-под бровей, все умные, лбы в обхват. И «усатый» на полу, иногда мочусь на него, чтобы не сохла быстро глина. Встречно предложили фонтан, чтобы струя била вверх, радугой многоцветной. Кипит работа, формуем и льем.

На вечерней заре, с овчаркой на поводке идет и входит некто. Собака, на нас ученая, сразу на дыбы.

– Фу, пока не трогать! Фу! Кому сказал!

В нашу творческую мастерскую вслед за овчаркой вошло «всевидящее око». Двумя черными точками под нависшими бровями, в мгновение все было насквозь просверлено и изучено. Бездушные, холодные и жестокие две точки, два «зеркала человеческой души» просветили наши внутренности до ануса, ум и сердце – до неведомых глубин. Все существо стоящего против нас «существа» говорило о том, что оно презирает чужую жизнь и смерть во имя счастья всего человечества. Это был рыцарь без страха и сомнений, это был начальник КГБ Интлага полковник Жолтиков. Так он нам представился, не протянув руки. Его две черные точки продолжали нас изучать, как изучает ученый под микроскопом зловредный вирус.

– Лепите и льете? – спросил полковник, бросив взгляд на повсюду стоящих «мудрецов».

– Пока лепим и формуем, – ответил я, в свою очередь, изучая сей зловредный микроб, несущий в себе ненависть и неизбежность того самого, что начертано на кумачовых полотнищах аршинными буквами.

Полковник стоял, я бесцеремонно сел и закурил, предложив ему сделать то же.

– Вам известно, что вы не имеете права лить без присутствия представителя от органов?

– Нет, полковник, а почему?

– Мало ли что можно заложить в литье.

– А что именно? – полюбопытствовал я, прекрасно понимая, что он имеет в виду.

Два черных зеркальца обожгли меня, как обжигает пуля. Они не посмотрели, а стрельнули автоматной очередью. Он понял, что я издеваюсь.

– Я не обязан вам все объяснять. А вы обязаны выполнять то, что я сказал.

Еще раз его глаза выстрелили.

– За что вы осуждены?

– За язык, товарищ полковник! Всего-навсего за язык!

– Язык – это мысль, а мысль – это сущность.

– Тогда я за сущность!

Пока шел наш диалог и я много раз был расстрелян, собака полковника тщательно обнюхивала мудрецов, стоящих повсюду. Обнюхав барельеф «корифея», от которого попахивало мочой, она, по своей кобелиной сущности, подняв ногу, писнула на него, очень метко. Полковник смутился и резко дернул поводок. «Фу!» – крикнул он, оборвав окриком неоконченное.

– Да оставьте его, пусть уж до конца, все равно мочить: глина быстро сохнет.

Я был пригвожден к стене его взглядом.

– Ну, мне пора! Я оторвал вас от работы. Когда начнете лить, сообщите.

– Да не торопитесь, товарищ полковник, мы очень рады.

Полковник обернулся ко мне и, посмотрев в упор, процедил:

– Знаем мы вашу радость!

Резко повернулся и вышел.

На усах «корифея» подсыхала собачья моча. Отформовав, мы приступили к отливке. Тип, присланный следить за тем, чтобы мы, Боже упаси, не вложили в «мудрецов» антисоветской пропаганды и агитации, зорко следил за каждым нашим движением. Чтобы ускорить процесс, мы во чрево их заталкивали пустые бутылки, консервные банки, в общем, все, что можно было впихнуть.

Действуя по законам социалистического государства, в основу которого заложены три основных принципа «Мат! Блат! И туфта!», нам удалось не только уложиться в установленные государем всея Инты сроки, но и порадовать страну их опережением. «Мудрецы» стояли, гордо подняв свои мощные головы, и смотрели в светлое будущее своими гипсовыми глазами: перед ними, под сорок градусов наклона, утопая в иван-чае, не лежал и не висел, а торжественно возникал «корифей». И он, и все «мудрецы», дабы не раскиснуть быстро под интинским осенним дождем, были густо и неоднократно покрашены масляной краской. Сестры в белоснежных халатах, в умилении преданных сердец, все тащили и тащили ворохами иван-чай и украшали ими любимые черты. Все ждали полковника Халилова на открытие мемориала. Мы же по наивности своей ждали обещанного «золота».

Когда дело все же коснулось гонорара за доблестный труд, долго соображая, что-то подсчитывая на счетах, нам вывели «баснословную» сумму. Наш творческий труд, горение наших сердец были приравнены, согласно тарифам, к работе печников, сложивших печку.

Я вошел в кабинет начальника жилищного управления. Майор Купленик восседал в кресле.

– Товарищ майор, здесь допущена маленькая ошибка. Дело в том, что скульптура – это не печка, а если и печка, то мы сложили не одну, а пять.

Он посмотрел на меня так, словно видит впервые.

– О чем речь! Какая печка или печки?

– Дело в том, что по вашему заказу и по распоряжению полковника мы, я и Рейтор, в течение двух месяцев и день и ночь лепили, формовали и отливали то, что сейчас украшает ваш город, в частности больницу. Вами эта огромная работа и наш творческий труд оценены и приравнены к труду печника, сложившего одну печь.

– Ну и что? А что вы еще хотите?

– Мы хотим, чтобы его оценили не как печку, а как творческий.

– Всякий труд, в том числе и печка, – творческий. Вы что думаете, мы тут не творим? Мы только тем и заняты, что созидаем.

– Это совершенно справедливо, но вы получаете за свое творчество, и ваше созидание оценивается иначе, чем, скажем, сложить печку.

– Мы не имеем права платить вам больше того, что заплатили, и так рассчитали вас по высшей категории.

– Да, но в таком случае надо платить за пять печек.

– Если все сделанное вами посчитать в объеме, то это и будет одна печка. Вы все получили сполна, нам ваших денег не надо.

Он посмотрел на меня своими творческими глазами, напоминающими глаза тухлого судака, и по ним я понял, что разговор окончен.

– Товарищ майор! Мне негде жить, а жить мне вечно, не могли бы вы выделить из вашего жилого фонда каморку? Ко мне должна приехать жена с ребенком.

Он снова посмотрел на меня, и в глазах его было удивление моей наглости.

– Вас таких тысячи.

– Да, но среди тысячи вы нашли только двоих, могущих выполнить приказ полковника. И, как нам известно, вы от него получили благодарность за наш труд. Стоило бы и вам нас поблагодарить.