Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев

– Вас таких тысячи.

– Да, но среди тысячи вы нашли только двоих, могущих выполнить приказ полковника. И, как нам известно, вы от него получили благодарность за наш труд. Стоило бы и вам нас поблагодарить.

Купленик вертел в руках карандаш с отрешенным видом.

– Вам ничего не стоит дать какое-либо непригодное помещение из нежилого фонда. Я же не прошу у вас квартиры.

Майор в нетерпении бросил карандаш, а потом, подумав, снова взял.

– Вы знаете старую баню?

– Нет, не знаю, а где она?

– Там, за базаром, у ручья.

– И что там?

– Там чердак. На чердаке ржавые баки. Вы их можете выкинуть и своими силами превратить часть чердака под жилье, на двоих вам хватит.

– Спасибо вам, товарищ майор! Спасибо! А откуда взять необходимый материал? Доски, кирпич и все остальное?

– Со склада. Я дам указание. Все! Идите!

– Еще раз большое вам спасибо.

– Постойте. Напишите заявление и в нем укажите причину просьбы. Ну, там, жена приезжает и тому подобное.

Выйдя от него, я тут же состряпал нужное заявление по всей форме, со многими безвыходными положениями, для разрешения которых прошу чердак, обязуясь его в свободное от работы время из предоставленного мне казенного материала переоборудовать себе под жилье. Написанное я положил на стол «благодетеля». Прочитав, он наискось, как положено «созидателю» бесклассового социалистического общества, начертал: «Не возражаю». Мощный росчерк пера с брызгами подтвердил принятое решение.

Окрыленный сей маленькой победой, мысленно выкидывая ржавые баки, строя, прибивая, заколачивая и складывая печку, я помчался к Рейтору сообщить ему, что стоит приложить усилие, и у меня, и у него будет жилье. И каково было мое удивление, когда он наотрез отказался от этой затеи. «Ну и хрен с тобой, – подумал я. – Не хочешь, не надо, а для себя я сделаю».

Обследовав обстоятельно всю старую баню, пустую, с выбитыми стеклами, я залез на чердак. Это был мезонин: в нем были пол, стены и даже потолок; два огромных бака, ржавых и помятых, стояли посередине. Разметив глазом пространство, я разыскал в нем очертание своей небольшой комнаты с маленькой кухонькой. Вот она, вот комнатка метров в десять, больше и не надо. Большая часть мезонина еще оставалась для желающих, коль дурак Женька не хочет. Это его дело.

Закипела работа. Подставлены бревна – баки съехали по ним. Подсобили «вечники». Обиваются дранкой стены, складывается своими руками печь. Вставляются рамы, натягиваются провода от столба, загорается лампочка. Топится печь, сушатся оштукатуренные стены. Все эти работы я делал в светлые ночи, интинские ночи.

Днем, после творческого подъема при сложении одной печки в виде «мудрецов», я вернулся к обыденной работе во Дворце. Первое, что я сделал, написал вдохновенный пейзаж «Полярный Урал». В нем я поведал миру о своей тоске по свободе. Снежные вершины, как готические соборы, как мольба, как вопль сердца, уносились ввысь, в бездонное небо, они были светлые, как души, покинувшие землю. То были души невинные, души замученные, в страданиях очищенные. А внизу, на земле, – одинокое деревце, ветрами к земле пригнутое, скрученное и искалеченное. Это была моя первая работа за много-много лет, и я ее подарил директору, как и обещал. Он был хорошим человеком и все понял, о чем я говорил в ритмах и цвете.

Был сентябрь на дворе, надвигалась зима. В моей комнатке было тепло и уютно. В нее я недавно перебрался из Дворца. Я не чаял, как бы скорей из него выбраться. И днем, и ночью я постоянно на глазах, в гуще «созидательной» деятельности творцов АРХИПЕЛАГА. В зале то слет, то конференция. Одно мероприятие за другим. Кругом квадратные плечи в погонах, сытые красные рожи, жирные загривки, сверлящие точки, ощупывающие с ненавистью и презрением. При неминуемых встречах, а деваться было некуда, я чувствовал на себе их гадливый взор, подозрительный и настороженный. На своем лице я никогда не умел носить маску, нужную по обстоятельствам, потому оно выражало то, чего они стоили. Это было крайне опасно не для них, а для меня. Я их презирал, и весь мой вид свидетельствовал об этом. Надо было сматываться, и чем скорей, тем лучше. Что я и сделал, ради чего и вкалывал день и ночь.

Идя как-то на свой милый сердцу чердак, я встретил одного малого, с которым вместе сидел.

– А, привет!

– Привет!

– Как ты?

– А ты как?

У него лучше, чем у меня: он едет домой в Краснодар. Мысли о Варе меня не оставляли. Весь этот бабский хоровод, кроме осадка и опустошения, ничего в себе не нес. Причала не было. Лодка плыла, зачерпывая мутную воду. Это не моя стихия, и часто я, уткнувшись в подушку, ревел не так, как полковник на сцене, а настоящими, человеческими слезами. Необходимо пристанище, а где его взять? Лагерные бабы, пусть и молоденькие, все они прожженные насквозь: прожгла их сама жизнь, и винить их не за что. Но строить с ними то, чего требовала и искала душа, бесполезно. Не выстроишь. Потребности наших душ были разными, и под одеялом их не найти. Часто в минуты тоскливых раздумий я вспоминал Варю. Ее образ для меня всегда оставался светлым, и его не замарали обстоятельства, нас разлучившие. Я, пройдя жестокую школу жизни, многое научился понимать, а главное, прощать, а это наука. Я все постарался простить Тоне, а было что прощать, но жить с ней я бы не смог. Часто в жизни бывает так, что, простив, надо отойти подальше, по пророку Давиду: Уклонися от зла и сотвори благо (Пс. 36: 27). Зло нейтрализуется, когда с ним не соприкасаешься. Прости и отыди как можно дальше.

Но я от Вари не видел зла или не успел увидеть, так как вместе мы не были. В памяти сохранился кроткий, светлый образ, манящий к себе своей чистотой. Порой мне казалось, что жизнь ее не сложилась, что в том, кто с ней сейчас, она не нашла того, что искала. Сомнения мучили меня, одолевая все сильней и сильней. Но как узнать, как убедиться? Писать бесполезно, я прикован цепью, как пес к будке: короткая проволока – для видимости свободы.

– Послушай, Иван! Когда ты едешь в Краснодар?

– Скорей всего, завтра, ночь перекантуюсь в поселке – и на поезд.

– Кантуй у меня, места хватит.

– О! Как здорово, у тебя есть хавира[146]!

– Есть! Пойдем, зайдем в магазинчик, прихватим, что надо, и айда.

Вот мы и сидим. Трещит затопленная печь. Бутылочка на столе. «За тех, кто в море! За тех, кто там!» У ста жуют, голова мыслит.

– Иван, а не сделаешь ли ты мне одну огромную услугу? Ты едешь через Москву, не смог бы ты зайти по одному адресу, тут же у вокзала, у Курского, с которого тебе ехать домой?

– Конечно, какой разговор? Зайду. Что передать?

– Я тебе напишу коротенькую записку. Но ты по адресу должен прийти рано утром, слышишь, рано, часов в семь, не поздней.

– Хорошо, мне что стоит, я же на вокзале буду ночевать. Пиши.

Я сел и написал: «Варюшка! Мне все известно. Я ни в чем тебя не виню. Если ты вышла по любви и нашла то, что искала, то рад за тебя, если же нет, то во мне ничего не изменилось, каким я был, таким и остался. У меня ни кола ни двора, будешь ты – будет все. Я освободился, нахожусь в ссылке навечно. Коми АССР, пос. Инта. До востребования».

Я запечатал конверт и написал адрес. Подсев к Ивану, я нарисовал ему вокзал, площадь и дом с подъездом.

– Смотри, сюда ты войдешь, поднимешься на четвертый этаж, вот дверь. Позвонишь и спросишь Варю Мельникову. Письмо передашь только ей из рук в руки, никому больше. Не сможешь – разорви и выкини. Вот ее фотография, возьми с собой, чтобы не спутать, по ней определишь.

Дело сделано, самое важное, но которое меня неотступно мучило. Сейчас можно и нужно выпить за успех.

– Выпьем, Ванюшка!

– Выпьем, Лешка!

Мы чокнулись, выпили до дна всю бутылку и спокойно легли спать. Рассчитав по времени, я забежал на почту: нет ли чего?

– Арцыбушеву что-нибудь есть?

Девушка в окошечке улыбается, перебирает пальчиками кипу писем.

– Пока пишут!

Они все меня на почте знали и улыбались, завидя меня. Вечером я снова прибежал. Еще не сунув нос в окошечко, я услышал щебет за ним: «Есть тебе! Есть! Телеграмма!» Взяв ее, я прочитал: «Письмо получила. Пиши до востребования почта № подробно письмом. Варя». По моей роже девушка поняла, что телеграмма была сногсшибательной! Оно так и было!

Ворох мыслей, ворох чувств. Писать – не опишешь, рассказать – не расскажешь. У меня на пятках выросли крылья, но ждала меня беда, беда непредвиденная и как снег на голову упавшая.

Прихожу я с работы домой. Дверь открыта, а уходя, я ее запер, и ключ в руке. В комнате мужчина, женщина и ребенок. Мои вещи аккуратно собраны, стоят и лежат на кухне. Я остановился в недоумении, ничего не понимая. Вся честная компания ест за столом.

– Кто вы? И как сюда попали? – еле выговаривая слова, спросил я.

– Простите нас, Христа ради, что без вас нас сюда поселил майор Купленик. Он сам дверь топором открыл, мы тут ни при чем. Это вы тут жили?

– Да я тут и живу. Эту комнату я своими руками выстроил. Тут чердак был.