Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев

– Ты чего не спишь? – проснувшись средь ночи, спросила Варька.

– Дом строю. Спи.

И все же однажды ночью озарило. «Ба! Эврика!» Неужели нашел выход? Ящики! Ящики! Ящики! И доска, и гвоздь. Шесть одинаковых щитов – в каждом по восемь досочек, в каждой доске – два гвоздя. Тут пошла уже высшая математика. Ясно, что найден материал и гвоздь в придачу. Нижний венец – из старых шпал. Стойки, а их надо очень много, – крепежный лес. Его эшелонами гонят на шахты. Из него же – верхняя обвязка и стропила. А там – ящики и триста раз, а то и больше, ящики. Я видел их горы на базе Интторга. Брать самые большие. Бегом на базу. Тары уйма. Нахожу я средь всего этого раздолья ящики, обитые фанерой изнутри. Эврика! Еще и фанера в придачу. Гофрированные картонные коробки из-под папирос – это же прекрасный утеплитель. Обить им хату изнутри. Шлака у депо – горы. Им засыпать промеж щитов. Оштукатурить снаружи, печь, и я уже вижу: дым идет из трубы. Так я строил ночами, поочередно, то на столе в депо, то в объятиях Варюхи – в них он строился быстрей, а дым валил из трубы до самых небес, отчего Варюшка как-то сказала мне на ушко: «Я забеременела».

От этого дым повалил еще сильней. Под всполохи северного сияния, при свете звезд вонзалось острие кирки в девственную утробу вечной мерзлоты. Отступя метров шестьдесят от водокачки, углубившись в «сады Черномора», где сосны и ели дремали, окутанные снегами и морозным инеем, я закладывал свой, наш дом, в чем помогали мне мои лагерные друзья. Сейчас, ночью, я больше не спал и не сторожил, а воровал все, что сгодится мне на стройплощадке. Все в депо знали, что я строюсь. Наумчик показывал те места, где под снегом могли быть бревна. Ночами и «днями» я закапывал, таскал и возил. Я продал свой новенький костюм, пальто и на эти деньги купил триста ящиков, обитых внутри фанерой, ящиков из-под трикотажа. Каждый надо было аккуратно разнять на щиты, вытащить все гвозди, каждый выправить. Щиты рассортировать по одинаковым размерам и отдельно их сложить. Когда я на водокачке объявил о том, что я немедля начинаю строить дом, ко мне в компанию напросился Гайк. Я отказать не смог, хотя меня это мало устраивало: одному хоть тяжелей, но спокойней. И я был прав.

Дальнейшая жизнь убедила меня в этом. Гайк больше надеялся на мои руки, чем на свои. Впоследствии пришлось твердо поделить стройматериал и поставить вопрос: это твое, это – мое, при надобности я тебе помогу, но за тебя строить не буду. Это всегда ведет к осложнениям, а их и без того уйма.

Гайк поджидал «дэвочку», которая должна выйти на свободу к весне; я же поджидал ребенка к осени, и строить дом для его «дэвочки» я наотрез отказался. Строй сам. Вкопал в мерзлоту «стулья», толстые столбы, подняв их на метр от земли. На них положили из старых шпал нижний венец. В середине декабря посадил я Варюшку на поезд, и свистнул паровоз. Укатила Варя в Москву на то время, пока я буду строить дом. Чем скорей я его построю, тем скорей она вернется, и мы снова будем вместе. Тут не до Гайкиной «дэвочки»!

Вязать каркас пришлось просить и нанимать знавших это дело людей. Был на Предшахтной кировский мужичок Глебов – малость кривоватый, нога колесом – прихватил он паренька, и мы втроем в два дня связали каркас. В «садах Черномора» над снегом высился скелет будущего очага, радуя сердце и веселя глаз. Целыми днями и ночами я, как ломовая лошадь, таскал, возил, колотил, засыпал шлаком стены. За ночь метели заметали, скрыв под снежными сугробами место, где строился дом. Часами приходилось разгребать снег, чтобы отыскать, сориентироваться и начать работу. Случайно по привычке взятый в рот гвоздь мгновенно прилипал к языку, и отодрать его было нелегко. Кровоточили губы. Машинисты, кочегары и весь знакомый и незнакомый народ кто чем старались помочь. Как-то сижу я в своем снежном котловане, строю, пилю, прибиваю. Слышу, идет по путям на шахту тяжелый состав, паровоз настойчиво гудит: «Ту…Ту…Ту…» Выглянул я из снежной ямы и вижу: летят, втыкаясь в снег, как свечи, бревна крепежного леса. Скидывают, скидывают. Человек строится – помощь нужна. И не знаешь, кого благодарить! Такой на Севере закон: суровая жизнь, суровый народ, хлебнувший лиха сполна, а заглянешь в сердце – и жалость в нем, и доброта, и сострадание. Сам через все прошел, знает: одному не под силу, подмога нужна. Так помощь и шла. Бог весть откуда и от кого. Придешь на стройку, а там к стене плита чугунная привалена. Дверца к печке, заслонка. Тот, кто принес, не объявится. Спасибо никому не нужно. Лишнее отдал, да и все. Хасан печку сложил – копейки не взял, а печка что нужно – с духовкой, на две комнаты, с плитой в шесть оборотов. Не было кирпича, у многих спрашивал, сказали: «Посмотрим», – и приволокли платформу под самый дом. «Разгружай быстрей, чтобы не видели». Так за мизерную плату состряпал мне Глебыч, кировский мужичок, две оконные рамы, дверь входную, стол, табуретки. Правда, все они были малость кривоваты, но дело не в том. В долг сварганил мне один мужичок две широкие тахты на пружинах, по всем правилам, да еще научил меня, как их делать, как веревками переплет вязать, так до сих пор вспоминаю, когда старую мебель перетягивать приходится. Строился дом хоть и тяжко, хоть и лихо было на сорокаградусном морозе, но стены уж забраны, шлаком засыпаны, потолок подбит, рамы вставлены. Не дует ветер, не заметает метель. Вот уж и печка затопилась, из трубы струится дым.

Гайк Мыкыртычеч был славный малый, в то время ему было под полсотни лет. Ожидал он свою «дэвочку», соблазнявшую его своей красотой, по его словам, давно еще, в лагере где-то. Сам он строить или не мог, или не хотел, думал на мне проехаться. Я ему твердо отвечал: «Нет, строй сам, я помогу». Моя половина растет как на дрожжах, потому что строю и день и ночь, хотя была еще сплошная ночь.

Гайк так однажды разошелся в своем армянском темпераменте, что, бросившись к дому, заорал:

– Сейчас шанхай шпичком поджигай!

Пришлось дать ему мощный апперкот и посчитать над ним: «Раз, два, три». Гайк поднялся, потрогал челюсть и сказал:

– На мэсте.

Взял топор и начал строить себе дом, а я ему помогать.

Дело пошло и у него. Девочкам дом строить надо. К сожалению, мне не раз приходилось кулаками приводить Гайка в чувство. Таков был Гайк. Но как ни странно, вражды между нами не было.

Внезапно грянул гром! Грозные тучи нового террора нависли над многострадальной страной. Все притихло, затаившись в ужасе, в ожидании новых страданий, неминуемых, неизбежных. Пища вампира – кровь. На костях и на крови создавался, строился коммунизм с его сверкающими высотами. Всё для народа! Все во имя народа. Народ трепетал, народ и славил. Одних уничтожали, другие требовали уничтожения. Одни сидели за колючей – другие стерегли, изощряясь в своей злобе. Брат предавал брата, дети – родителей, жены – мужей, мужья – своих жен. Так строилось светлое будущее всего человечества, для успешного его осуществления требовались новая кровь, новые жертвы. На сей раз «изверги рода человеческого – врачи». Через мощные репродукторы мир был оповещен об их злодеяниях. Газеты наполнены проклятиями. Летучие митинги на заводах требовали смерти: «Кровь их на нас и на детях наших!»

В лагерях ужесточался режим. Комендатура усиливала надзор над ссыльными. Хищные глаза искали жертв. Полковники потеряли свой мирный сон. Разбуженные по тревоге, они с неистовством принялись раскручивать колеса всех своих адских машин. По лагерям пошли этапы невесть куда. Каждый день приносит все новые и новые подробности об их, врачей, коварных замыслах. Они подняли свои грязные, кровавые руки на жизнь вождя! Левитан трагически сообщает миру о новых признаниях. Следствие продолжается.

«Что нас ждет? Снова лагерь?» – спрашиваем мы друг друга. Опускаются руки. Мой очаг – моя надежа: в нем уж топится печь, и дымок струится в небо. В нем все наполнено любовью, надеждой, каждый вбитый гвоздь – свидетельство тому. Опускаются руки, слабеет надежда. Впереди мрак.

Свою судьбу никто не знает. Сейчас, когда уж прожита жизнь, ты ее видишь всю досконально, от края и до края. Видишь промахи, ошибки, порою страшные, непоправимые. «Человек – кузнец своего счастья», но кует он только сегодняшний день, не зная завтрашнего.

Так строил я свой очаг в те суровые дни, когда «людоед» предвкушал свой кровавый пир. Строил с молитвой: «Да минует меня чаша сия»[149]. «Хватит человеку заботы сегодняшнего дня, не пекитеся о завтрашнем»[150]. А заботы сегодняшнего дня искали доски на пол. Ящичные были тонки и ненадежны. Доски достать в Инте то же самое, что клад найти. Я все ночи напролет, когда сторожил депо, рыскал в разных поисках пригодного. Вышел я в одну из таких ночей на промысел. На путях стояли два пульмана. Я приоткрыл тяжелую дверь, в раздвинутую щелку увидел и ахнул. Нары в два этажа. Доски, доски, сороковка. Это пол, пол, которого нет и без которого обойтись невозможно. Я сбегал в депо, притащил лом, гвоздодер и приступил к полезному труду на благо родины. На дворе пурга, метель. Я скидывал доску за доской, раскладывая их, стеля, как пол, на снегу недалеко от вагонов. Носить в дом было опасно. Я курочил вагоны, подготовленные под этап. Найдут – каторга! Снег, пурга заметали их, нанося сугробы. Та к я демонтировал два пульмана. За короткое время сугробы снега скрыли мое преступление, похоронив его в своем белом чреве. Убедившись в своей неповинности и в сохранности клада, я заснул на столе мертвым сном человека, достойно потрудившегося. Разбудил меня толчок в плечо. Предо мной стоял Наумчик.