Долгие ночи - Абузар Айдамиров

— Кушай, пей, — то и дело напоминал он. — Один слов и молоко маленькой птичка карапчим[65]. Ваше благородие, кушай. Бери ножка. Надо вино пить.

Покончив с обедом, Муравьев сказал Боте:

— Не сочтите за труд, господин майор, помогите старосте собрать народ.

Муравьеву не пришлось дважды повторять свою просьбу исполнительному Боте.

— Кто этот чеченец, господин полковник? — спросил недавно прибывший в Чечню штабс-капитан фон Клингер. — У него и речь, и походка — кадрового офицера, русским он владеет в совершенстве…

— Позволю себе заметить, капитан, не только русским, но и польским, и французским, — живо подхватил полковник. — Вы угадали, он кадровый офицер. Вернее, бывший.

Фон Клингер удивленно посмотрел на полковника.

— Вам разве не доводилось слышать его историю? — удивился, в свою очередь, полковник Головаченко.

— Я здесь человек новый, — как бы извиняясь за свою неосведомленность, проговорил штабс-капитан.

— Легендарная личность! — полковник отхлебнул из бокала. — Это же Шамурзаев!

— Удовлетворите любопытство штабс-капитана. Расскажите, — попросил Головаченко. — Право же, мне столько раз уже приходилось излагать его историю, что это мне изрядно надоело.

— Будьте добры, расскажите, — в голосе штабс-капитана слышалась мольба.

— Ну, так и быть. Поведаю. Время у нас есть. Но прежде нужно промочить горло.

Фон Клингер немедленно наполнил бокалы.

— Итак, господа, — полковник залпом осушил свой фужер, — слушайте. Если же точнее, то мой рассказ исключительно для вас, штабс-капитан. Я уже сказал, что этот Шамурзаев — легендарная личность. И очень сложная. Сие абсолютная правда.

Для полной ясности вспомним времена Алексея Петровича. Как-то наши войска сожгли чеченский аул и перебили всех его жителей.

В живых остался один девятилетний мальчик, но он, правда, был ранен. Солдаты привезли его в крепость. Барон Розен, брат бывшего командира корпуса, отправил мальчика к своей семье.

Чеченцы — народ хотя и дикий, но должен вам признаться, умный и любознательный.

— Вы совершенно правы, господин полковник, — оживился вдруг фон Клингер и, чтобы блеснуть своими познаниями о крае, торопливо продолжал:- Я слышал, что и ранее точно при таких же обстоятельствах были взяты в плен два мальчика, сделавшиеся впоследствии широко известными.

Один из них — Александр Чеченский, генерал, герой тысяча восемьсот двенадцатого года, а второй — Петр Захаров, художник-академик.

— Так вот, — продолжал полковник, терпеливо выслушав тираду своего молодого собеседника. — В семье барона Бота получил образование, окончил военную школу и стал офицером. Должен подчеркнуть, способным офицером. Сам барон души не чаял в своем воспитаннике. Блестящий офицер, умный, смелый, он невольно бросался в глаза. Однажды Великий князь Константин — наместник Царства Польского — попросил барона отпустить молодого офицера в его личный конвой. Барон согласился. Вскоре Бота стал любимцем и августейшего наместника. Константин Павлович пожелал его женить на девушке из благородной семьи, для чего предложил Боте принять крещение. Бота поблагодарил, но от предложения решительно отказался и попросился на Кавказ, по которому не переставал тосковать.

— Смелый отказ и благородная просьба! — с жаром воскликнул фон Клингер. — Таких людей не часто встретишь.

— Цесаревич не стал препятствовать. Молодого офицера отпустили на Кавказ, — продолжал Муравьев. — Здесь Бота служил переводчиком при начальстве левого фланга. Служба его в укреплении Таш-Кичу совпала с появлением на горизонте Шамиля.

Думаю, что о том, как Шамиль в Дагестане потерпел поражение и сбежал в Чечню, о восстании сорокового года, о наших первоначальных неудачах вы знаете. Бота внимательно следил за событиями в Чечне, но глубоко ошибся в своих предположениях.

Он решил, что сила на стороне горцев и что, прогнав нас, горцы смогут создать свое государство. Тот же, у кого умная голова и крепкая рука, может стать в этом государстве если не первым, то, во всяком случае, вторым лицом после имама. Неуемное тщеславие и властолюбие сыграли с ним злую шутку. Во время строительства Куринского укрепления он повздорил с начальством и, боясь взыскания, сбежал к Шамилю.

— Честолюбие… Вот что его погубило, — по-своему трактовал данный факт Головаченко, расправляясь с очередной куриной ножкой.

— Понятно, что означало для Шамиля заполучить такого ценного человека, — полковник отпил из бокала. — Еще бы, талантливый офицер, осведомленный обо всех наших делах, отлично знающий языки. Можно сказать, Шамилю несказанно повезло. Он тут же назначил его наибом и начальником разведки. Бота был смел, находчив, изумительно хладнокровен, не терялся в любых обстоятельствах и умел мастерски скрывать свои подлинные чувства. Все эти качества своего характера он проявил незамедлительно, что сделать было не слишком трудно, зная наши порядки, характеры и способности командиров, и вообще, все, что касалось нашего края и наших войск. Так вот, он нам вредил более всех остальных военачальников Шамиля вместе взятых.

Вскоре Шамиль назначил его старшим наибом Чечни. Боте подчинялся и знаменитый чеченский наиб Эски. Вот тут-то и начал проявляться тщеславный, самолюбивый характер Боты. Он так увлекся, что порой не считался даже с самим имамом. На него посыпались жалобы, против него начались интриги, в которых самое деятельное участие принял Эски. В конце концов Шамиль вынужден был лишить его наибства. Бота не скрывал своего презрения к невежественным наибам, считая себя намного выше и умнее их, и ждал только подходящего момента, чтобы рассчитаться с ними. Да, звезда имама была близка к закату, и Бота чувствовал приближающуюся опасность. В 1851 году Шамиль, узнав о готовящейся против него экспедиции наших войск, начал принимать срочные контрмеры. Он разослал гонцов в разные концы Дагестана с просьбой прийти на помощь Чечне.

Боте же поручил закупить продовольствие. Бота, предвидя приближение трагического конца имамата, решил заранее застраховать себя, отдав личную судьбу на милость великодушных урусов[66], имевших слабость говаривать: "Кто старое помянет, тому глаз долой!" Явившись к князю Барятинскому, Бота обещал служить верой и правдой и в качестве бывшего наиба Шамиля принести нашему отечеству великую пользу сведениями о неприятеле.

— Фельдмаршал, конечно, принял его с радостью? — воскликнул фон Клингер.

— Разумеется. С распростертыми объятиями.

— Зря. Личности, подобные вашему Боте, в своих поступках часто непредсказуемы.

— Не резонно, капитан. В смутное время подобные люди просто клад. Его сиятельство — умная голова — сразу оценил свою удачу и не отпускал Боту от себя ни на шаг. По словам самого Барятинского, он не только был отличным проводником, но и весьма полезным советником, зная одинаково хорошо как образ действия неприятеля, так и наш. Он ввел нас в такие дебри, куда без него мы едва ли бы проникли. По словам Барятинского, Бота был для нас открытой географической картой неизвестной нам местности, компасом в море, опытным капитаном судна, которое, если бы он захотел, мог погубить вполне безнаказанно.

Полковник оборвал свой рассказ, замер, прислушиваясь к шуму на улице.

— Кроме всего прочего, господин капитан, он перешел к нам не с пустыми руками. Привел весь разведывательный аппарат Шамиля, — добавил Головаченко.

— Шш-шш! Кажется, он идет…

Дверь распахнулась, вошел Бота, за ним, согнувшись, переступил порог Хорта. Бота доложил, что все мужчины аула собрались на площади перед мечетью.

— Благодарю вас, господин майор, — сказал Муравьев. — Присядьте, выпейте с нами рюмку.

Капитан довольно откровенно принялся разглядывать Боту.

— Говорят, в самую блистательную эпоху Шамиля вы были у него правою рукою? — спросил он.

Бота нахмурился, в голосе капитана ему послышалась ирония; он гордо вскинул голову, глянул в глаза капитана, но ничего не прочитав в них, кроме любопытства, успокоился. Все взоры обратились к нему. Такое внимание всегда льстит, теплая волна удовлетворенного самолюбия согревает душу.

— Да, я был одним из тех, кто его возвеличил, вознес…

— Но, господин майор, если верить слухам, Шамиль был великим полководцем и умным вождем. Не кажется ли вам, что такой талантливый человек мог бы и сам себя прославить?