Страшные сказки Бретани (СИ) - Елисеева Елена

— Кроме того, вы рискуете своей репутацией, — добавил он. — Незамужняя девушка и мужчина, живущий с ней под одной крышей, выполняющий её поручения, в том числе самые деликатные…

— Боюсь, моей репутации уже ничто не поможет, — откликнулась Эжени. — Я же говорила: слухи в деревне поползли, как только вы поселились в замке, и будут расползаться и дальше. Ничего, пока это только слухи без подтверждения, мне нечего опасаться.

Она поднялась и подошла к своей кровати, чтобы одеться. Леон сначала хотел отвернуться, но потом подумал, что это будет глупо после того, что произошло ночью, и что Эжени, чего доброго, ещё обидится, решив, что он считает её недостаточно привлекательной, чтобы смотреть на неё при свете дня. В конце концов он нашёл компромисс: не стал отворачиваться, но отвёл глаза и смотрел в угол всё время, пока Эжени шелестела тканью, возилась с лентами и шнурками и оправляла нижние юбки. Закончив, она села на постель и в ожидании уставилась на своего спутника.

— Ну что же вы, Леон? Нам уже пора ехать. Мы и так долго пробыли здесь.

Разозлившись на себя за непонятно откуда взявшуюся стеснительность, сын Портоса оделся, стараясь двигаться как можно быстрее, завязывая шнурки и застёгивая пуговицы по-военному быстрыми точными движениями. Эжени и не подумала отводить глаза — напротив, она смотрела на него, не скрывая своего восхищения, и только слегка порозовевшие щёки выдавали её смущение. Леон подумал, что она точно так же любовалась им, когда лечила рану от зубов ундины Агнессы, но он тогда не заметил этого, потому что боялся поднять глаза. «А если бы поднял и встретился взглядом с Эжени, то произошедшее нынче ночью случилось бы намного раньше», — подумал он с внезапной досадой, но тут же одёрнул себя. «Тогда ты ещё не знал о нападении де Лавуаля и мог бы позволить себе вольности, каких Эжени бы не простила. И тогда ни сегодняшней ночи, ни предыдущих, ни последующих за ней вовсе бы не было».

Как бы то ни было, Леон оделся, взял свою шпагу, они собрали свои немногочисленные пожитки и вскоре уже покинули гостиницу. До замка оставалась всего пара дней пути, и впервые бывший капитан пожалел, что их путь так недолог. Дни они с Эжени проводили в дороге, делая небольшие привалы, во время которых почти не разговаривали, ночи же — на постоялых дворах, на этот раз в разных номерах, потому что гостиницы не были настолько переполнены. Тем не менее Эжени каждый раз приходила к своему спутнику вечером и оставалась до утра в его комнате и в его постели.

Она говорила, что приходит стеречь сон Леона, но кошмары ему больше не снились. Тот сон, от которого его тогда разбудила Эжени, оказался единственным за долгое время кошмаром. В нём смешалось всё — и заколотый на берегу моря Арамис, и заваленный каменными глыбами отец, и Анжелика, которую Леон в своём сне не успевал вытащить из горящей гостиницы, и она сгорала заживо, и другие дети мушкетёров, которые смеялись над ним, упрекали его, обвиняли его. В тоже время во сне перед ним бесконечным хороводом кружились привидения, оборотни и ундины, встреченные им в Бретани. Призраки прошлого и настоящего терзали Леона, и он не мог вырваться из этого кошмара, пока не ощутил на своём лице успокаивающее тепло прикосновений Эжени и не увидел бьющее в глаза спасительное пламя свечи.

Когда девушка начала гладить и целовать его, Леон был потрясён. Сначала он даже подумал, что это продолжение сна, и сидел неподвижно, боясь спугнуть сладостное видение и в то же время опасаясь, что оно превратится в очередной кошмар. Потом, сообразив, что это явь, а не сон, он боялся напугать Эжени своей неловкостью или своим напором, боялся, что её внезапный порыв оборвётся, что она попросит прощения за свою дерзость и вернётся в кровать, а он будет лежать без сна, терзаясь мыслями о неслучившемся. Этот страх развеялся только тогда, когда Эжени утянула его за собой на кровать. И в ту ночь не он овладел ей — она овладела его телом и душой, мыслями и чувствами, приковала его к себе самыми крепкими оковами, хотя, скорее всего, совсем и не осознавала этого. Леон понял, что готов служить ей до конца жизни, быть для неё стражником, помощником, защитником, другом, любовником — кем угодно, и именно поэтому на следующее утро предложил Эжени жениться на ней, хотя позже испытывал облегчение от того, что она отказалась.

Когда путники вернулись в замок, Сюзанна забросала их вопросами, но оба отвечали очень уклончиво, помня о данном Луи де Матиньи обещании не рассказывать о фальшивом призраке и не желая рассказывать о настоящем. Бомани со ставшим уже привычным ворчанием повёл лошадей в конюшню, бормоча, что в этих придорожных гостиницах «бедных лошадок» ни покормить нормально не могут, ни напоить, ни искупать. Эжени тут же кинулась разбираться с делами, накопившимися за время её отсутствия, а Леон отправился отдыхать, удивляясь, откуда у девушки столько энергии после столь утомительного путешествия.

Впрочем, ответ на этот вопрос нашёлся довольно быстро — Эжени сама рассказала ему, когда вечером он пришёл к ней в библиотеку. На этот раз скромный кабинет хозяйки замка использовался не для подсчётов доходов и расходов и не для обсуждения планов охоты на очередную нечисть, а для других, куда более приятных занятий. Когда оба они уже лежали на ковре, приходя в себя, Леон чувствовал усталость и желание спать, Эжени же, напротив, только что не светилась от переполнявшей её бодрости. Сидя на полу, она лёгкими взмахами рук зажигала свечи, разгоняя окутавший библиотеку полумрак.

— И откуда у вас столько сил? — полюбопытствовал Леон, наблюдая за огоньками, которые один за другим вспыхивали в темноте. — Разве магия не вытягивает из вас все соки?

— Вытягивает, — девушка повернулась к нему, блеснув глазами. — Но, во-первых, это не настолько сильная магия — исцелять Катрин Дюбуа, к примеру, было куда труднее.

— Помню, вы тогда едва стояли на ногах, — кивнул он.

— А во-вторых, у меня теперь есть надёжный источник, из которого я могу подпитывать свои силы, — она кивнула на Леона. — Видите ли, магия, как я уже говорила, проявляется в минуты сильнейших всплесков человеческих чувств — горя, гнева, страха… и счастья тоже, хотя мне до недавних пор не так часто доводилось это испытать. И подпитываются магические силы либо болью, либо наслаждением. Так, мои силы пробудились, когда на меня напал де Лавуаль, готовы были пробудиться, когда меня душил священник. До недавних пор моя магия питалась лишь болью.

Лицо Эжени потускнело, и она печально склонила голову.

— Я знаю, так делать неправильно, но иногда я сама причиняла себе боль — колола иголкой, тыкала шпилькой, обжигалась или погружала руки в ледяную воду и тому подобное. Это было неприятно, но заставляло мою магию проснуться. Теперь же благодаря вам я нашла… эээ… иные, менее болезненные способы поддерживать свои силы.

— Неужели? — хмыкнул Леон. — Получается, вы вытягиваете из меня жизненную силу, как вампиры кровь? Не то чтобы я был против, но…

— Нет-нет, что вы! — Эжени всплеснула руками. — Ваша жизненная сила остаётся при вас, я всего лишь получаю удовольствие, которое помогает мне поддерживать магию.

— Пожалуй, я польщён, — усмехнулся бывший капитан. — Вы позволите мне ещё немного подпитать вашу магию?

— Разумеется, — Эжени с улыбкой склонилась к нему.

***

Так и началась для Леона и Эжени эта странная новая двойная жизнь. Днём они вели себя так же, как обычно — разговаривали друг с другом подчёркнуто вежливо, обсуждали бытовые проблемы, дела крестьян, запасы провизии, планы на следующий год, говорили про управление владениями де Сен-Мартен и необходимые закупки, реже — обсуждали нечисть, которая вроде как попритихла после зимы. Сюзанна, беспрестанно хлопочущая по хозяйству, успевала жаловаться на очередного своего поклонника — не то плотника, не то кузнеца — и как будто бы не замечала никаких изменений в своей госпоже и её стражнике. Бомани тоже жаловался — на кости, которые стали ныть в плохую погоду, на то, что силы у него уже не те, что раньше, на лошадей, с которыми возни больше, чем с малыми детьми: то они съедят что-нибудь не то, то захромают, то подхватят простуду… Негр, казалось, тоже ничего не замечал, и Эжени постепенно успокоилась, хотя ей было немного стыдно обманывать людей, который служили ей верой и правдой, в особенности Бомани, который был так предан ей, а до неё — её родителям, который никогда не раскрыл бы её тайну чужим и не стал бы сплетничать.