Орбинавты - Марк Далет

Алонсо никогда не слышал от женщины таких речей и совершенно не понимал, как на них откликаться. Ему пришло в голову, что для поддержания стройности можно не только драться на мечах, но и танцевать. Возможно, Росарио, жившая в деревенской глуши, не часто имела возможность посещать балы. Обсуждать эту тему Алонсо было неловко.

Затем он кое-что вспомнил.

— Донья Росарио, Мануэль говорил мне, что вы против убийств. Это как-то не вяжется с вашим желанием драться.

— Я не хочу никого убивать, — заверила его Росарио. — Мне нравится само действие. Нападение, атака, хитрость, движение! Можно драться на деревянных мечах, если угодно!

Ему казалось, что еще немного — и она предложит ему сделать это, так, как предлагают, например, партию в шахматы. Незадолго до своего отъезда с матерью из мусульманской Гранады Алонсо — тогда еще Али — ходил учиться владению мечом и кинжалом, и учитель даже хвалил его за гибкие, бесшумные движения. Однако занятия длились всего месяц, и поэтому приобрести какие-либо устойчивые навыки Алонсо не успел.

К его облегчению, вместо того, чтобы предложить поединок на деревянных мечах, Росарио открыла крышку инструмента и, все еще держа в правой руке кубок с вином, рассеянно пробежалась по клавишам пальцами левой руки. Звук был глуховатый, но приятный. Алонсо отметил, с какой уверенностью и скоростью двигались пальцы. Даже в этой крошечной секвенции уже присутствовала музыка: одна тема была медленной, чеканной и задавала ритм, вторая же заполняла паузы быстрой скороговоркой. Было странно, что такое можно сыграть одной рукой, да еще и почти не обращая на это внимания, ведь Росарио продолжала при этом разговор с гостем.

— Слышите, как дребезжит? — Росарио взяла несколько аккордов. — Это не только от старости. Дело в том, что здесь металлические язычки трутся о струны. У клавесина совсем другое устройство, хотя внешне они похожи. Клавесин подражает арфе или виуэле: маленькие крючки дергают струны. Пойдемте, я вам покажу.

Они прошли в приемную залу. Клавесин был установлен на шести ножках, настолько высоких, что играть на нем следовало стоя. Нижние клавиши обеих клавиатур были очень широкими и коричневыми, верхние — их было меньше — белыми и более узкими.

Росарио извлекла несколько звуков, и Алонсо сразу согласился: звук был несравнимо полнее и глубже, чем у клавикордов.

— Когда я долго не играю или не слушаю музыку, мне ее начинает недоставать, — при этих словах женщина продолжала тихо водить пальцами по клавишам. — Это для меня все равно, что долго не пить воду. У вас это не так?

— Боюсь, что нет. — Признался Алонсо. — У меня с музыкой трудные взаимоотношения. Сам я не музыкален, не могу правильно спеть даже простую гамму. Но при этом замечаю, если кто-нибудь фальшивит. Например, я сам. Где-то в уме присутствует представление о том, как должна звучать правильная мелодия.

Его взгляд упал на ворох линованных нотных страниц. Наверху лежал лист, заполненный значками лишь на треть. Некоторые ноты были надписаны рядом с другими, зачеркнутыми.

— Вы не только играете, но и пишете музыку? — с безмерным уважением, почти с ужасом, спросил Алонсо: в его глазах даже исполнительское искусство, не говоря уже о композиции, было сродни чародейству.

— Да, уже много лет. Мануэль вам не говорил?

— Нет. Он только рассказывал, что вы учились в университете у Беатрис Галиндо, знаете латынь и несколько современных языков, читаете много книг и хорошо играете. Но что вы сочиняете музыку, а также владеете мечом, — для меня открытие!

— Мне же он говорил, — произнесла в тон ему Росарио, — что вы знаете латынь, древнееврейский, арабский и кастильский, что вы читали больше, чем кто-либо другой из знакомых ему людей, что вы запоминаете все, что читаете, что вы благородны и честны, что у вас совершенно удивительные, ни на что не похожие взгляды на мироустройство, что вы научились разбираться в тканях и одежде, хотя никогда этим не интересовались, что вы, как и я, осуждаете убийство, какими бы красивыми словами его ни оправдывали. Но что вы еще и тонкий льстец, он мне не говорил!

Не будь Росарио матерью его друга, будь она его ровесницей, с какой радостью подхватил бы «книгоноша» этот обмен любезностями.

Алонсо осознавал со всей отчетливостью, что его к ней тянет, и это его смущало. По его приблизительным расчетам получалось следующее. На портрете Росарио лет восемнадцать; допустим, она родила Мануэля через год после написания портрета. Значит, она на девятнадцать лет, или даже более того старше собственного сына. А он, Алонсо, младше Мануэля на два года. Итак, она старше Алонсо по меньшей мере на двадцать один год!

Он никогда не думал, что сможет испытывать влечение к женщине, которая старше его на двадцать один год. А то, что она мать его друга, только усугубляло странность его переживания.

Алонсо решил, что, вместо того, чтобы отвечать хозяйке замка любезностью, лучше перевести разговор на безопасную тему, то есть, конечно, на музыку.

— Не будет ли дерзостью с моей стороны, — спросил он, — если я попрошу вас сыграть мне что-нибудь из ваших сочинений? Я не знал до вас ни одного композитора.

— Ну что ж, почему бы не сыграть? Извольте.

Росарио кивнула в сторону кресла, стоявшего возле дивана у стены. Алонсо уселся, взяв на руки неизвестно откуда появившегося Саладина и шикнул на кота, чтобы тот сидел молча.

— Это небольшое рондо, произведение с круговой структурой, — объяснила Росарио.

Она встала перед клавиатурой, очень прямая, в круге света, падавшем от высоких стрельчатых витражных окон, и некоторое время смотрела вдаль, словно настраивая в себе какие-то внутренние струны.

Затем уверенно положила на клавиши обе руки, и вдруг из-под них во все стороны брызнули потоки переливчатого серебра, сразу затопив все пространство.

Или, быть может, это был табун серебряных лошадей с развевающимися гривами и хвостами, мчавшихся в разные стороны на предельной скорости.

Потом этот образ исчез, и Алонсо почувствовал, что тонет в лавине звуков. Инстинктивно сопротивляясь, он сосредоточил внимание на главной теме, даже попытался ее мысленно повторять. Она была стремительной, но не настолько, как вторая и третья, заполнявшие ажурными арабесками все пространство между звуками основной партии. И еще присутствовал низкий четвертый голос, мерно отбивавший какой-то вековечный, никуда и никогда не торопящийся ритм мира.

Музыка ветвилась, усложнялась, упрощалась, змеилась, хороводила вокруг Алонсо, повторялась циклично, оправдывая свое круговое название, настойчиво увлекая слушателя куда-то вдаль, но не открывая ему, куда именно. Алонсо заметил, что ноги и руки его ходят ходуном в ритм одной из четырех мелодий, которая в этот момент казалась ему главной.

Там, в круге света, стояла повелительница этого буйства. И была она сейчас моложе, вдохновеннее и ярче, чем сотни девушек из медальонов.

Алонсо казалось, что музыка обладает собственным языком, что он даже различает отдельные повторяющиеся слова и фразы, что ему лишь нужно внимательно вслушаться, и он вот-вот поймет, что означают эти звуки. «Дино-дини», — часто повторял быстрый-быстрый голос, а другой, уверенный, очень авторитетный, провозглашал в ответ: «Феноменал!»

Где бы взять лексикон, в котором объясняются эти слова?

Сильнее всего Алонсо сейчас хотелось вскочить и вступить в разговор с голосами клавесина, усиленными акустикой высокого купола. Но ему не хватало понимания слов. Что же такое «феноменал»?!

Игра оборвалась так же резко, как началась. Гостю потребовалось несколько долгих мгновений, чтобы прийти в себя и прекратить мысленный диалог с хрустальными голосами.

Алонсо пораженно поднял глаза на Росарио. А он еще считал музыку безопасной темой!

— Это вы сами сочинили? — недоверчиво спросил он, отпустив кота и встав с кресла.

— Трудно поверить?

— Да, — признался он. — Мне кажется, такое очень сложно исполнить. Многие ли смогли бы сыграть это ваше рондо?

Росарио была довольна его наблюдательностью.

— Вы угадали самую суть моих композиторских сложностей, Алонсо. Музыка, рожденная моим воображением, почти всегда сложнее, чем та, которую я могу сыграть. Раньше мне даже не всегда удавалось ее записывать. Позже я с этим справилась. Можно сказать, подчинила себе сопротивляющуюся косную стихию нотной записи, просто не поспевающую за полетом фантазии. Но вторая трудность осталась до сих пор: стоит ли вообще писать то, чего никто не может сыграть из-за сложности? Мне самой потребовалось упражняться несколько месяцев, чтобы исполнить это рондо!

— Вероятно, будет очень глупо, если ваш лишенный слуха гость выскажет свое мнение по столь тонкому профессиональному вопросу, но почему бы не писать произведения для двух клавесинов?