На петле времени - Дмитрий Барабаш

Бертолетова соль

Я один остался в полебоя неба и земли.Мы три пуда съели соли —бертолетовой зимы.Мне ж теперь – еще три пуда,словно заключил пари…Ты куда слинял, паскуда?– Милый мой, ты у меня внутри.

В ту тоску, не ведая закона,как заблудший Фауст из огня,я позвал. И старая иконамне кивнула. Не прошло и дня,словно испарились некрологи,позабылись слухи, словно тыне ходил по той чумной дорогеи не пил отравленной воды.Появились новые рассказыо твоей не сказочной судьбе,будто ты посажен за проказыв психбольницу новым КеГеБе.

Хором древнегреческих трагедий,родом из студенческих времен,как медведи на велосипеде,выехали несколько имен.И запели вести о героевремени не нашего, не техделовых побудок и отбоев,где умами властвует успех.Чем-то ты их сдуру осчастливил —и решили клетку приоткрыть,выпустить по солнечным извивампогулять и рыбку половить.

Встретились. Молчали. Отвечали.Без вопросов. Точно и впопад.И березы гривами качали.И молчали тени за плечамиИ боялись посмотреть назад.Пили пиво крепкое со спиртом,в соль земную окуная хлеб.Был одет ты в тело, словно в свитер,как на кол натянут на скелет.

Вот в одну из встреч таких,где слово уходило на вторую роль,ты сказал, что там со мной готовыговорить, – и ты уж соизволь…

Зеленое солнце

Не вдаваясь в длинные детали,я скажу вам, что за пять минутя узнал так много, что едва листо веков в свои кресты вожмут.То – оно, – похожее на солнцеи на книгу в круглом переплете,где слова меняются от взгляда,где все было, есть и будет вечно,где одной рукой подать до ада,а другой – до рая… Бесконечновсе, что появилось. Все, что будет, —ведомо, и не мешают страсти.Где разбить единое на частиневозможно. Где земля – песчинка.Где вселенных больше, чем иголокхвойных в неосвоенной Сибири.Где пушинка весит больше гири.Где снежинка светит дольше солнца.Говорить об этом – все равно чтоговорить сто тысяч лет без правапереписки. Тысяч лет без права,хоть на миг прерваться, хоть на словоотклониться влево или вправо.Не в земной и не в телесной властирассказать о той бескрайней силе,но пытаться будудаже после —и в золе, и в слякотной могиле.

– Я увидел луч зеленоглазый,в нем живые буквы слой за слоем…Интересно… у тебя зеленый?Я там вижу красные глаза.Вот и все, что мы тогда сказали.Три страницы света пролисталив сказочном альбоме бытия.Извините за нелепость «я»вылезшего автора в рассказео герое во вторичной фазебезвреме́нья, на петле ремня.

Жизнь возле жизни

Что же было дальше,что же дальше,или после, или рядом, возле?Что ни вспомню —сладкий привкус фальши.Этот самый горько-сладкий запах.Желтая, моргающая осень…Снова появились люди в шляпах,и упала на бок цифра восемь.Солнце в спицах велотренажера,рвущего реальность на полоски.Собирали пазлы. Шум мотораи голодных кошек отголоски.Ночь сходила мимо, как на сцене.Так же тихо наступало утро.Никакого смысла нет в системе.Во вселенной звезды словно пудра,сдунутая женственным гримером.Люди расползаются по норам.Книги расставляются по полкам.И сквозь взгляд со лба спадает челка.Тени от фонарного столбатоньше волоса и многократно дальше.

– Помнишь, у прекрасной португальши,что училась с нами курсом старше,был в глазах испуг и глубина,словно бы дотронулась до днаи забыла все слова и нравы.Так она курила только травы.И такой отравы, как она —ни один, не то что ни одна,не пускал по дребезжащей вене.Ты ж торчишь, почувствовав в системеперебой. И взгляда из окнахватит для испуга и покоя.Не запой у нас, мой друг, другое —пробужденье от земного сна.

Вслед за осенью, как бы минуя зиму,наступила новая весна.Время выпало. Там ничего не помню.За секунду дней наверно сотнюи полсердца отдал за коня,чтоб дожить до следующего дня.

Ты как будто знал. И глазки ту́пил,издавая мелкие смешки.Под глазами черные мешки.Банка водки и цыпленок в супе.Пили до ночи. И тут ты захотелповидать жену. Их было много.

Плотские радости

Герой наш в женщинах искални прелесть глазок или тела,ни щедрость ласок, ни себя,а то, что женщина хотелав себе самой изобразить,сыграть, напудрить, приукрасить.Любую мог мой друг уластить,себя позволив соблазнить.Любил ли он? Кого любить?!В нелепом, глупом и дебеломребенке? Все равно что мелом,штрихом небрежным по доске,наметить милую мордашкус искринкой хитрой на соскеи сохнуть от нее в тоске.

Он был мудрей. И даже в школе,когда замучили прыщи,не дал рукам игривым воли.Сказал себе: «Давай, ищирешенье суетной тревоги».И тут же подвернулись ногииз класса старше, жаркий рот,и он продвинулся впередв своей практической науке,что надо делать все от скукии ни дай Бог наоборот…

Бесстрастно теребя за кудрии глядя в мокрые глаза,он был как свежая росана паутинке. Стрекозавокруг себя кружилась в утре,в него как в зеркало смотрясь.И паутины липкой вязь,и паучка веселый хобот…Он знал, что даже жалкий хоббит,земным наукам обучась,всех аполлонов и сократовв постельной битве втопчет в грязь.«Брезгливость? – глупая уловка,которой прикрывают лень» —так порешил наш полукровкаи женской плоти пелеменьк пятнадцати годам откушал,забыв томленье и прыщи.

Ах где они?! Ищи – свищитех страстных бабочек порханья,румянцы, спертые дыханья,альбомы с тайнами души,прекрасных принцев ожиданья,и ручек нежные дрожаньяпод простыней в ночной тиши…

Мне не в чем укорять героя.Зачем болеть и голодать,коль можно яблоко сорватьи съесть, не нахлебавшись горя.Цинично с глупостью играть?Еще циничней – ей поддаться.Раз дурочки хотят играть,так почему не поиграться?!Они играются всерьез!Они готовы прыгнуть с крыши!Принц их на остров не увез,на бал их не умчали мыши…Их жизнь не потому скучна,вульгарна и как ил кромешна,что мудрый принц их свел с ума.Когда б Офелия безгрешнабыла сама…Она б с ума…И так смешно и безутешновсему назначена цена.Лолита! Тоже мне Лилита…элита женского ума.До Беатриче ль Боттичелли?! —уж лучше посох и сума.

Итак, о женах.Было их штук шесть,а может быть, и восемь.Все в романтическом гипнозе,в быту и как-то между книг,где оставались промежутки.А чтоб занять их скорбный умнаш друг плодился. Детский шумглушил сомненья и с похмельембыл очень схож. Отцовский нож,что плотницкий, стругал из плотичерты знакомого лица.Они как на автопилотестремились повторить отца.И если первую забавуя понимаю – ласки бабсмягчают каверзный ухабсудьбы. То шустрое потомство —котом, мурлычащим в ногах,хвост задирает и смеется:«Ты скоро обратишься в прах,и все твое ко мне вернется».

Дети безумия

Тургенев! Трах да тибидох.Зачем ему отцы и дети?!Уроки, зубы, ласки, плетии геморрой пока не сдох.Как будто бы он думал так,что «воплотится в каждом чадеглава неписаной тетради,вершина призрачной горы,к которой я стремлюсь добраться.И та, которая за ней,и те, которые за ними, —вершины мыслящих детей!Я на земле останусь в сыне!И буду дальше продолжатьк небесным высям восхожденье.Так шли мои отец и мать…Но, черт возьми, законы тленья!И время узенький удел!И кандалы на бренной мысли…Чего же я от них хотел…и почему они прокисли,те щи больничные…и вкусметалла на капусте

метла над улицей светала,и в каждом взмахе листик грустиложился мне на одеяло…Вот санитарка записала,что я хочу писать о Прусте…Она вчера запеленаламеня в крахмально-синем хрустес улыбкой детского оскала,когда наслушалась в Ла-Скала,как Демис Руссос пел о чувстве,ее халат белее салаи Вуди Алена в искусстве.

С детьми уже, хлебая горя,Лжедмитрий приближался.Воряему казалась неприступнейДнепра и Волги.Злые волкиобъеденной игрались сту́пнейСусанина.Дни становились злей и судней.Одетый в шкуру печенегел печень наших серых будней.И в небо капала с ножа,как снег, над льдинами кружа,по капле каждая секунда.В дежурном свете, нежно ржа,к звезде, усевшись на верблюда,копытом оставляя след,и там – невидимы при этом,шли ангелы… Автопортретвождя смотрел на нас,секретоми страхом собственным страша.Когда б писал во сне, поэтомя стал бы.Черная дырарассвета всасывала мысли,способность прыгать тут и там,по крышам лазить и кустамвзбивать нахохленные перья.Реальность гаже и тошней,в ней невозможно даже днейпорядок лестничный нарушить.Когда я вышел из дверей,я оказался весь снаружи.И силюсь вспомнить и решитьнедорасслышанное слово.Я знаю, что оно основа,но снова начинаю, снова —куда ступать и не грешить?

Семейная рассада