Тайная жизнь пчел - Сью Монк Кид

Казалось бы, я уже давно должна была выплакаться до донышка, но вдоль век снова стали копиться слезы.

– Я все делаю не так! Вру все время. Не тебе. Ну, и тебе тоже… но по веским причинам. И ненавижу людей. Не только Ти-Рэя – многих. Девчонок в школе, а ведь они ничего такого не делают, просто игнорируют меня! Ненавижу Уиллифред Марчант, поэтессу из Тибурона, а ведь я ее даже не знаю! Иногда ненавижу Розалин, потому что она меня позорит. А сначала, когда только пришла сюда, ненавидела Джун.

И вот – наводнение безмолвия. Оно поднялось волной; я слышала рев в голове, ливень в ушах.

Посмотри на меня. Снова положи ладонь на мою руку. Скажи что-нибудь.

К этому моменту из носа у меня текло так же, как из глаз. Я шмыгала носом, вытирала щеки, не способная остановить себя, не дать своему рту выплевывать все ужасные вещи, которые я могла сказать о себе. И когда я закончу… если она сможет любить меня после этого, если она сможет сказать: Лили, ты все равно особенный цветочек, посаженный в землю, – тогда, может быть, я смогу смотреть в зеркала в ее «зале» и видеть реку, сверкающую в моих глазах, текущую вопреки всему, что в ней умерло.

– Но это еще так, цветочки, – сказала я.

Вскочила на ноги: мне нужно было куда-то идти, бежать, вот только некуда было. Мы были на острове. На плавучем голубом острове в розовом доме, где я вывалила всю свою подноготную, а потом стала надеяться, что меня не столкнут в море ждать наказания.

– Я…

Августа смотрела на меня. Ждала. Я не знала, смогу ли это сказать.

– Это из-за меня она умерла. Я… я убила ее.

Я всхлипнула и рухнула прямо на ковер, на колени. Я впервые сказала эти слова другому человеку, и звучание их вскрыло мое сердце.

Вероятно, раз или два за всю жизнь человеку случается услышать голос, исходящий из центра вещей, темный шепчущий дух. У него лезвия вместо губ, и он не остановится, пока не поведает тайну, лежащую в основе всего. Стоя на коленях на полу, не в силах унять дрожь, я слышала его явственно. Он говорил: Тебя нельзя любить, Лили Оуэнс. Нельзя любить. Кто мог бы полюбить тебя? Кто во всем этом мире смог бы хоть когда-нибудь полюбить тебя?

Я опустилась еще ниже, на пятки, осознавая, что бормочу эти слова вслух: «Меня нельзя любить». Подняв взгляд, я увидела пылинки, плывущие в свете лампы, Августу, которая стояла и смотрела на меня. Я думала, что она поможет мне встать, но она вместо этого опустилась на колени рядом со мной и убрала волосы с моего лица.

– Ох, Лили, – проговорила она. – Дитя…

– Я нечаянно убила ее, – сказала я, глядя прямо ей в глаза.

– А теперь послушай меня, – сказала Августа, приподнимая мой подбородок, приближая мое лицо к своему. – Это ужасно, ужасно, что тебе приходится с этим жить! Но тебя можно любить. Даже если ты нечаянно убила ее, ты все равно самая милая, самая очаровательная девочка, какую я знаю. И ведь Розалин любит тебя. Мэй любила тебя. Не нужно быть волшебницей, чтобы понять, что Зак любит тебя. И «дочери Марии», все до одной, любят тебя. И Джун, вопреки своему характеру, тоже тебя любит. Просто ей потребовалось больше времени, потому что она так часто злилась на твою мать.

– Она злилась на мою мать? Но почему? – спросила я, сознавая теперь, что Джун, должно быть, тоже все это время знала, кто я такая.

– Ой, это сложный вопрос, как раз в духе Джун. Она никак не могла пережить то, что мне пришлось работать в доме твоей матери. – Августа покачала головой. – Я знаю, это несправедливо, но она ополчилась на Дебору, а потом и на тебя. Но даже Джун полюбила тебя, правда ведь?

– Наверное, – пробормотала я.

– Однако самое главное – и я хочу, чтобы ты это знала – это что я тебя люблю. Так же, как любила твою мать.

Августа поднялась на ноги, но я осталась сидеть, где сидела, удерживая ее слова внутри.

– Дай мне руку, – сказала она, протягивая мне ладонь.

Поднимаясь, я ощутила легкое головокружение, как бывает, когда встаешь слишком быстро.

Вся эта любовь, изливающаяся на меня. Я не знала, что с ней делать.

Мне хотелось сказать: Я тоже тебя люблю. Я люблю вас всех. Это чувство росло во мне, как ветряной столб, но когда оно добралось до моего рта, у него не оказалось голоса, не нашлось слов. Только много-много воздуха и тоски.

– Нам обеим нужна небольшая передышка, – заявила Августа и пошла в сторону кухни.

Августа налила нам по стакану охлажденной воды из холодильника. Мы взяли их с собой на заднюю веранду и сели на диван-качели, большими глотками прихлебывая прохладу и слушая поскрипывание цепей. Удивительно, насколько успокаивающим был этот звук. Мы не стали включать верхний свет, и это тоже успокаивало – просто сидеть в темноте.

Через пару минут Августа спросила:

– Вот чего я не могу понять, Лили… как ты поняла, что надо прийти сюда?

Я вытащила из кармана образок черной Марии и протянула ей.

– Это принадлежало моей матери, – сказала я. – Я нашла его на чердаке, тогда же, когда нашла фотографию.

– О господи! – ахнула она, прижимая руку ко рту. – Я подарила его твоей матери незадолго до ее смерти!

Она поставила стакан на пол и начала расхаживать по веранде. Я не знала, стоит ли продолжать, и сидела, ожидая, скажет ли Августа что-нибудь, но она молчала, и тогда я встала и подошла к ней. Ее губы были плотно сжаты, глаза вглядывались в ночь. Образок она сжимала в руке, опустив ее вдоль тела.

Прошла целая минута, прежде чем она подняла ее, и мы обе стали смотреть на него.

– Здесь на обороте написано «Тибурон, Ю. К.», – сказала я.

Августа перевернула образок.

– Должно быть, это Дебора написала, – по ее лицу скользнула тень улыбки. – Это так похоже на нее. У нее был альбом, полный фотографий, и на обороте каждой из них она обозначала место, где сделан снимок, даже если это был ее собственный дом.

Она вернула мне образок. Я смотрела на него, водя пальцем по надписи «Тибурон».

– Кто бы мог подумать! – задумчиво проговорила Августа.

Мы вернулись к качелям, сели и стали тихонько раскачиваться, слегка отталкиваясь от пола ногами. Августа смотрела прямо перед собой.