Русский диссонанс. От Топорова и Уэльбека до Робины Куртин: беседы и прочтения, эссе, статьи, рецензии, интервью-рокировки, фишки - Наталья Федоровна Рубанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Р. С.: В первой половине нулевых в литературу пришло немало талантливых писателей – Дмитрий Новиков, Илья Кочергин, Денис Гуцко, Ирина Мамаева, Захар Прилепин, твой однофамилец Андрей Рубанов… А кого-то интересного открыла для себя ты в первые годы десятых?
Н. Р.: У нас с тобой в целом полярные эстетические притязания. И ты не устаешь повторять одни и те же фамилии… Почему так? Неужто один голимый «реализм»? Однофамильца своего я, кстати, не читала, такая вот нелюбопытная оказалась: думаю, и он меня тоже не, но это не проблема. Что же касается литпредпочтений, то мои открытия давно свершились и не имеют отношения к текстам начала нашего века – именно поэтому я, как всегда, лучше упомяну Натали Саррот, ну и – опять и снова – Бродского. Из современников… в отношении стиля мне любопытны тексты Леры Нарбиковой, Лены Элтанг… Я говорю о стиле, о языке, не о сюжетике – и без идеализации упомянутых прозаиков. Сюжетность в трехмерном ее исполнении утомляет очень быстро, я просто не читаю такие штуки.
Р. С.: Твой роман «Сперматозоиды», на мой взгляд, – чтение не из легких. Да и, наверное, не для всех: недаром он несколько лет назад вошел в финал премии «Нонконформизм». Гладко ли его приняли для издания в «Эксмо»?
Н. Р.: Не могу сказать, ибо для меня «нелегкое чтение» – как раз что-то из пресловутого «новейшего реализма», с которым в свое время «носились», высасывая из пальца «характеристики направления»: ан их как не было, так и нет… ну нелепо изобретать колесо с криком «Эврика!» – не архимеды: многие, воскликнув именно это, побежали домой, забыв одеться – именно что твой Архимед… Ну а если говорить о возможной читательской реакции на мой роман, то тут все просто: тем, кто подсажен на жанровую прозу, тем, для кого стиль третичен, он покажется, мягко говоря, ненужным. Но есть и другая аудитория… Для нее и снимаю свой алфавитный «артхаус». До «Эксмо» же «Сперматозоиды» добежали исключительно благодаря премиальной истории: серия-то издательская называется «Лауреаты литературных премий». Поэтому не будь у моего романа Катаевской и «Нонконформизма», так бы и остался в журнальном варианте «Юности». Кстати, забавно: после того, как я получила ту самую Катаевскую премию, мне передали… ну, в общем, передали некий слушок, будто б я «дочь Натальи Борисовны Ивановой» (ты не ослышался), и именно потому награждена серебряной ложечкой да картиной… Я, кстати, на церемонию не смогла прийти – была в то время в Индии: может, потому и разболтались доброжелатели.
Р. С.: А тебе не кажется, что почти не осталось небольших издательств, куда бы могли прийти со своими текстами экспериментаторы, авангардисты, сумасшедшие гении? Ну, как было в девяностых. Литературный процесс замыкается на трех-четырех издательских монстрах. Эти монстры издают полиграфически качественно, у них большие светлые магазины, а не подвалы, набитые томиками… Плюс это или минус?
Р. С.: Ну, насчет качества полиграфии ты в целом погорячился – книжные «монстры» могут и экономить. Вот почему так много книг с ошибками-опечатками? Потому как даже неловко озвучить корректорскую ставку за один авторский лист – это 40 000 знаков с пробелами или 22 машинописных страницы, если кто не помнит или не знает. Корректоры в книжных издательствах в 2013-м получают за вычитку условные 120–150 рублей: повторюсь – 120-То есть рукопись в 10 авторских листов предполагает корректорский гонорар полторы тысячи рублей. Разумеется, по этим ценам работают подслеповатые внештатные «бабушки»… и мы читаем то, что читаем. Что же касается экспериментальных издательств для «сумасшедших гениев»… Роман, а они были, да? Давай не идеализировать все эти вещи. Во всяком случае, я не в теме на сей счет. Мы как-то говорили «за жизнь» с одним питерским издателем, так вот он мне сказал: «Наташа, вам надо стать брендом – и тогда вы сможете делать все, что хотите… либо надо писать иначе. Ведь все, чем занята наша редакция, – это предпродажная подготовка. Ну то есть даже не допечатная…». Васаби подступила к слезным мешочкам, ан «предательские» так и не полились: ну а «брендом» я, к счастью, не стала. Бренд – это ведь тавро, которым клеймили скот.
Р. С.: Ты начинала как постоянный автор журнала «Знамя». Потом постоянные читатели «Знамени» тебя потеряли. Что случилось?
Н. Р.: Неисповедимы пути редакций.
Р. С.: Почти все мои знакомые писатели зарабатывают на жизнь смежными с прозой или поэзией вещами. В основном журналистикой, реже – редактурой чужого. Писательством, по-моему, никто не живет в плане денег. А чем зарабатываешь ты?
Н. Р.: Сменила несколько профессий. Сейчас условно в рекламе, впрочем, не люблю распространяться о работе. Скажу одно: если рекламируемый «продукт» не противоречит твоим этическим установкам, ты в порядке. И только тогда. Книжный же бизнес в этом смысле чудовищен: я знаю, о чем говорю, увы. Разумеется, не стала бы сидеть в конторах, связанных с пушным или мясным производством. Когда «электорат» поймет, сколь дико носить шкуры и есть живых существ, на шарике кое-что изменится. Но не дожить до тех времен – увы! – и буддизм (опережаю твой вопрос) не при чем… Есть определенная биоэтика – и этика внутренняя. Когда ты говоришь «да» или «нет» определенным вещам: все просто.
Р. С.: Ты знаешь своего читателя? Вообще, представляешь ли тех, кто будет читать твои вещи, когда пишешь?.. Понимаю, что это некий трафаретный журналистский вопрос, и многих писателей он возмущает, но тем не менее его задаю: смысл в этом вопросе, по-моему, есть.
Н. Р.: А я не «писатель» в общепринятом смысле: не живу «ради литературы», не хожу на тусовки, не перемываю кости «коллегам по цеху», не завидую их вышедшим книгам и пр. Я просто пишу иногда – когда не могу этого не делать, точнее. Сейчас пишу несколько реже, увы. Реже, чем хочу и могу. И потому меня, как «неписателя», вопрос твой не возмущает нисколько. Я и представляю – и одновременно не представляю своего читателя. С одной стороны, отчетливо осознаю, что «его», читателя моего, не может быть «много». Что нужно определенное устройство мозга, души и сердца (специфический механизм), дабы захотеть прочитать
