Ночи и рассветы - Мицос Александропулос

— Ничего страшного! Пройдет! Не выспался, только и всего!

Рассвет они встретили в пути. Перед ними открывались мирные зеленые луга, лесистые холмы, один ниже другого, уже не скалистые и обрывистые, а пологие и округлые.

— Вот она, деревня!

Деревня горела. Дым, словно черное воспоминание, клубился над голубым сосновым бором — равнодушный след завершенного дела. Партизаны побежали вниз по откосу. Из кустарника навстречу им вышли, поддерживая друг друга, два партизана. Один из них был Фигаро, вернее, кто-то напоминавший Фигаро, — бледная маска в обрамлении окровавленной чалмы. Второго партизана Космас не узнал совсем.

— В деревне немцы!

Партизаны укрепили пулемет.

— Где Керавнос?

Фигаро пожал плечами и молча показал рукой на лес. Где-нибудь там теперь и Керавнос, и остальные. Живые или мертвые? Кто знает! Ночью, когда не осталось ни одного патрона, они решили пойти на прорыв. Кто-нибудь да спасется…

— Скорее, ребята! — командовал Космас. — Стрельните разок-другой, дайте им знать о нас.

Пулеметная очередь с сухим треском пронеслась над мягкими, лесистыми холмиками. В деревне сразу же откликнулись немецкие автоматы.

— Экономьте патроны! К вечеру подоспеет подкрепление.

Подкрепление, на которое рассчитывал Космас, подоспело еще до вечера. Это была рота из батальона, который Вардис послал в деревню Агия Аналипси. Привел роту сам командир батальона, лейтенант родом из Румели. Слегка сутулый, пропеченный солнцем до самых костей.

— За мной! — крикнул лейтенант.

Солнце клонилось к горизонту, спускались сумерки. Гигантские тени слетали с покрасневших от заката горных вершин, воздух стоял неподвижный, тяжелый, пахло дымом и кровью.

Во двор какого-то дома стекались партизаны, крестьяне, плачущие женщины.

— Что случилось? — крикнул Космас.

Навстречу ему бросилась Лаократия с красными, опухшими от слез глазами. Здесь, во дворе, лежит мертвый Керавнос. Космасу показалось, что он уже знал об этом. Он подошел поближе, партизаны расступились, и Космас увидел несколько трупов, покрытых шинелями. Лаократия подвела его еще ближе. Космас нагнулся и отвернул край шинели. Он увидел лицо, похожее и не похожее на Керавноса. Это лицо было белым, холодным, без выражения и без надежды.

Он снова вышел на улицу, со всех сторон на него надвигалась ночь, люди и дома тонули во мраке.

— Что с тобой?

Голос был тихий, ласковый, но рука, подхватившая его, железными тисками зажала рану. Казалось, железные пальцы прорвали кожу и вцепились в кость. Острая боль привела Космаса в чувство.

— Руку! Отпусти руку!

— Тебя тоже ранили?

Какие-то женщины и партизаны копошились у огня, пытались снять с его руки повязку. Повязка присохла к гнойной ране и не хотела отходить. Они смачивали ее теплой водой и потихоньку тянули. Было очень больно, но Космас терпел. Мучения его кончились разом: один из партизан наконец решился и сильно рванул повязку. Боль вонзилась глубоко-глубоко, словно насквозь проткнула его сердце.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Уж пушки в долине грохочут.

I

Апрель промчался незаметно. В палате партизанского госпиталя отсчитал Космас тридцать один день мая и половину июня.

Здесь он на своем опыте познал, что все в этой жизни основывается на привычках. И те, кого постигнет беда, рано или поздно привыкнут к ней — одни легче, другие труднее. Так было испокон веков. Здесь, в партизанском госпитале, беда переносится легче. Молодой организм быстро залечивает раны. Общий подвиг притупляет боль. И как только что пролитая кровь, свежа память о товарищах — память о погибших партизанах. К тому же здесь, в палате тяжелораненых, всегда найдется кто-то, кому совсем плохо, и все внимание и заботу раненые отдают ему. Рядом с Космасом лежит Гермес. Неделю назад миной ему оторвало обе ноги, и Космас тревожится за него гораздо больше, чем за себя. Раненые сбрасывают одеяла, показывают друг другу свои искалеченные тела. Они не стыдятся увечья, их увечья — почетная жертва.

Но с наступлением ночи смолкают разговоры. Кустандо гасит лампу, и каждый остается наедине со своими мыслями. Раны болят, чешутся и не дают заснуть. В этот час незатихающая боль подсказывает партизанам, что их дневные разговоры не исчерпывают всей истины, есть истина, о которой раненые умалчивают: они боятся назвать себя калеками. Но от этой горькой истины не скроешься, она будет сопутствовать им всю жизнь.

Много дней спустя после операции врач объяснил Космасу, что на искусственную руку ему надеяться нельзя. Операцию пришлось провести срочно и первобытными средствами. Гангрена угрожала его жизни. Ждать, пока прибудет дивизионный госпиталь, было невозможно. Рука отрезана, что называется, под корень. Культи для искусственной руки нет. «Но, — утешал Космаса врач, — от этих искусственных рук никто еще не видел толку».

Космас надеялся на свою здоровую руку. Он приучит ее выполнять двойную работу — быстро, споро, безукоризненно. И его организм забудет, что существовала вторая рука, он будет ориентироваться только на эту, единственную… Сначала он научился писать. Со всего госпиталя в палату приходили сестры, врачи и раненые, чтобы посмотреть, как красиво он пишет, как завязывает ботинки, как ловко заряжает пистолет. Они восхищались его умением, и Космас радовался их похвале.

Однажды утром в афинских газетах, которые прислал ему политрук дивизии Бубукис, Космас прочитал:

Сообщение

27 апреля 1944 г. шайка коммунистов устроила засаду в районе Молаи и злодейски убила немецкого генерала и трех сопровождающих его лиц. Многие немецкие солдаты ранены. В качестве ответной меры решено расстрелять: а) 200 коммунистов-заложников; б) всех мужчин, которых немецкие части встретят по дороге из Молаи в Спарту, за чертой населенных пунктов. Расстрел 200 коммунистов-заложников назначен на 1 мая.

Под впечатлением свершившегося злодеяния греческие добровольцы по своей инициативе убили 100 коммунистов.

Командующий немецкими войсками в Греции Симана

А через несколько дней «Астрас» — он стал теперь Дивизионной газетой — перепечатал корреспонденцию, взятую из афинской подпольной прессы. В корреспонденции говорилось о том, как немцы забрали из концлагеря Хайдари 200 заложников и как погибли эти герои утром первого мая в тире Кесарьяни. Газета называла их имена. Троих расстрелянных Космас знал, они были его земляками. Он помнил, где они жили, помнил их родных, и теперь газетные столбики имен раскрывались перед ним галереей знакомых лиц. Космас много раз перечитывал этот список, но только на другой день, случайно взглянув на газету, он выхватил еще одну фамилию, которая тоже показалась ему знакомой:

— Да это же Георгис!

Среди расстрелянных был дядюшка Георгис, владелец кафе на улице Академии. Его арестовали в один день с Космасом по доносу Сарантоса. Скромным и ненавязчивым был при жизни дядюшка Георгис, и так же скромно стояло в списке героев его имя; даже друзья не сразу узнавали его. Космас был потрясен и взволнован. Он не мог не сравнить трагическую судьбу Георгиса со своей судьбой. Они шли одной дорогой, их разлучили чисто случайные обстоятельства: у одного они отняли жизнь, а у другого только руку.

Одним из первых навестил Космаса Вардис. Он возвращался из штаба дивизии, который переместился теперь в деревню Кардари, и свернул с дороги, чтобы заглянуть в госпиталь — здесь лежало много партизан из его полка.

— Когда поправишься, пойдешь ко мне в полк комиссаром, — сказал Вардис Космасу. — Леона собираются перевести на другую работу…

Если бы он хотел просто подбодрить Космаса, то не нашел бы лучшего способа. Но Вардис думал не об утешении, а о деле. Он уже договорился о назначении в штабе дивизии.

— Они согласны. Так что когда врачи отпустят, милости прошу… Но смотри не торопи их! Они знают, что делают, а в таких вопросах поспешность неуместна.

Майор уехал, и началась война с врачом. Сначала нерешительная, потом все более яростная. Врач обиделся и заявил, что рана закроется не раньше, чем через три месяца, и обсуждать этот вопрос он больше не намерен. Потом он уже не вступал в перепалку — быстро делал перевязку и уходил, бормоча: «Конечно, конечно… Немного терпения… Теперь уже скоро…» — и Космас вспоминал вечную надпись на провинциальных бакалейных лавках: «Кредита сегодня нет. Будет завтра».

Май тянулся очень долго, он хитрил, заимствуя и по-своему используя мудрый опыт Пенелопы: по утрам он срывал с календаря листок, а ночью наклеивал его обратно. Отягощенный крупными событиями, май двигался, словно тихоходное судно.