Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

Света также сообщила нам секретную информацию о том, что вся съемочная группа уже «гуляет» в студийном кабинете Тарковского. Поскольку по новым законам пить на студии было категорически запрещено, то сообщение Рыкаловой носило ценный «конспиративный» характер.

К последнему съемочному дню я несла Тарковскому еще один, дополнительный подарочек – главу «Об образе» из «Книги сопоставлений», уже обработанную мной для публикации в «Искусстве кино». Ведь это тоже событие после затишья в издательстве «Искусство»! Но когда мы с Димой ввалились наконец в кабинет Тарковского, то застали пир уже в полном разгаре. Гуляла вся съемочная группа, включая осветителей и рабочих, все, все… Но более всех, конечно, гуляла Лариса, тут же нам сообщившая, что «для нас она сделала специальную заначку», что было очень мило с ее стороны.

Но Андрей-то не пил… Хотя потом не выдержал и решил все-таки пригубить, впервые после долгого перерыва. Это была настоящая победа Ларисы. Как она ненавидела его трезвость и за его спиной брезгливо презирала его вегетарианство – тем более что, по ее всегдашнему убеждению, он был «здоров как бык» и «бегал как мальчик». В возбуждении Лариса носилась в поисках водки: «Тарковский выпить решил, а водки нет – такого не бывает!». Тем более что и ей «Андрюша разрешил выпить рюмочку».

Розыски водки растягивались через весь стол, сооруженный в длинном и узком кабинете Андрея. Он сам оказался запертым в изголовье этого стола, чтобы Лариса, определившая свое место в противоположном конце у двери, была свободна от его «занудного антиалкогольного контроля». Было ясно, что еще до всякого разрешения Андрея на «рюмку водки», Лариса уже успела самовольно воспользоваться отдаленным присутствием мужа.

Больно было еще раз за смехотворно-унизительное положение Андрея на глазах у всей съемочной группы. Впрочем, именно так было тогда каждый день. Пьянка шла за его спиной, известная всем, но весь этот спектакль всякий раз разыгрывался перед ним, кому надлежало по отведенной ему роли ничего не знать и не замечать. И сегодня Лариса, теряя уже всякое чувство меры и вкуса, кокетливо кричала Андрею через стол, поднимая разрешенную им рюмку: «Андрюша, я пью с вашего разрешения! Так что теперь не нюхайте меня…» И все это под усмешки рабочего люда…

Хотя на этот раз, сколько Лариса не «химичила», Андрею все-таки удалось увести ее домой очень рано. Следом исчезли непьющая Люся Фейгинова и Араик… Последний, надо думать, к Тарковским. Там Андрея уложат «отдыхать», а он продолжит с Ларисой Павловной пир, прерванный по необходимости.

К этому моменту Толя Солоницын, единственный актер на этом торжестве, так как именно его крупные планы доснимались сегодня, уже благополучно спал в углу дивана. Он вообще начал очень быстро пьянеть. Но когда мы продолжали пирушку уже в отсутствие Тарковского, Толик в какой-то момент неожиданно «продрал» воспаленные глаза и заголосил тут же свой любимый припев: «Из полей доносится “налей!”, что означало его готовность еще принять на душу.

В этот вечер Андрей поднял только один тост, но неприятно специфического содержания: «За врагов!», как он его сформулировал. Было грустно, потому что речь шла, видимо, прежде всего, о Рерберге. Все загалдели, что, мол, не стоит и вспоминать этих врагов. Но Андрей был непреклонен, полагая, что вспоминать надо, и вспоминал о том, как осенью прошлого года после брака пленки всей группе пришлось уехать из Таллина, тогда как Андрей с Ларисой еще оставались там одни: «Лара, Араик и я сидели одни, шел осенний дождь, и мы пили, и пили, и пили, и боялись остановиться – так было страшно! Две тысячи метров брака пленки!»

Тарковский снова и снова вспоминал в тот день горькое прошлое первого «Сталкера», снова возвращаясь к событиям давних дней, когда приходилось начинать все заново и с нуля, – говорил с сильной затаенной обидой, что некоторые люди, работавшие тогда, больше не вернулись на второго «Сталкера», и благодарил тех, кто снова, несмотря ни на что, вернулся работать. «И я все-таки снял эту картину!»

Андрей говорил еще о том, что на этой картине окончательно перестал верить в такое понятие, как «русская интеллигенция». Видимо, снова имея в виду прежде всего Рерберга, признавался, что все разговоры о единстве и взаимопонимании на «одном классовом уровне» оказались всего лишь «болтовней». Сетовал, полагая, что «этот человек окончательно спился», а самому Андрею, в конце концов, всех этих «предателей жаль», потому что они потеряли самих себя, затерявшись в толпе…

После этого Маша Чугунова говорила мне в коридоре чуть ли не со слезами на глазах, как неправ Андрей относительно Рерберга. Маша продолжала тайно дружить с ним и, думаю, справедливо уверяла меня (а что было меня уверять?), что Андрей не понимает, что именно Рерберг – «тот единственный человек, который его искренне любит и понимает», что «даже к Ларисе он относится искренне, понимая, что она нужна Андрею как женское начало…». В этот момент Маша махнула рукой на дверь комнаты, за которой продолжалось торжество: «А там всем на самом деле на них совершенно наплевать – над ними все смеются… А что касается Ларисы, то это уже просто болезнь: как только она приходит на студию, то тут же Араик и бутылка! И все это видят! А Рерберг страдает ужасно. Он потерял два года, ничего не снимает, потому что Андрей для него все… Порывается то письмо ему написать, то позвонить…» Да! Это была подлинно драматическая размолвка!

Художник и декоратор Рашид, один из «непредававших» и перекочевавших с одного «Сталкера» на другой, провел все время на натуре и в декорациях, создавая и обрабатывая каждый кусочек кадра от звонка до звонка. Он холил эти декорации собственными руками, выклеивал каждую щербинку, прорисовывал всякую щель, подклеивал кусочки мха и плесени, никогда не жалуясь. А теперь он сидел совершенно ошалевший от своей внезапной свободы! Неужели съемки позади? «Позади! – говорил он пьяно и радостно. – Но как было трудно! Потому что Андрей так часто все меняет, то и дело сам не знает, на чем остановиться. Он скажет идею и требует, чтобы она была выполнена идеально, идеально воплощена. А если сделаешь чуть хуже, то он уже теряет веру в саму идею, теряет интерес к ней, хотя идея-то может быть прекрасной и совершенно ни в чем не виноватой»…

И другой художник, Володя, жаловался на то, как трудно было выстроить на студии все павильоны: «Группа-то уехала на съемки, и оставался на студии только один заместитель директора. На словах все были за, а на деле оказывалось, что все против.