Йомсвикинг - Бьёрн Андреас Булл-Хансен

поймавшие хозяина Римуля, отпустили его и отошли в сторону. Бонд тут же вытащил нож с пояса и пошел к рабу, но Сигурд выкрикнул приказ, и воины вновь схватили его.

– Раб. – Олав спустился с жертвенного камня и подошел к грязному человеку на коленях. – Ты говоришь, что убил ярла Хакона, своего хозяина. Это случилось там… – Олав взглянул на свинарник. – Там ты его убил?

– Да, конунг. Я зарезал его, когда услышал твои речи. Потрогай его кожу. Она еще теплая.

Олав положил руку на лоб отрубленной головы.

– Так и есть.

Раб кашлянул. Он по-прежнему не поднимал взгляда, боясь посмотреть на Олава, который теперь стоял прямо перед ним, держа голову ярла.

– Ты говорил о награде, конунг. О серебре тому, кто доставит тебе ярла.

Олав взглянул на него. Рот язвительно скривился, глаза сузились. Он сделал шаг назад и вдруг пнул раба прямо в лицо. Удар был так силен, что Карка подбросило вверх. Он завопил от страха и попытался отползти, но его схватили воины Олава.

– Ты получишь награду! Но не серебром, а сталью! – Олав поднял голову и повернулся, обратившись ко всем нам, находившимся во дворе: – Раб, предавший господина, недостоин пощады! Кто отрубит ему голову для меня?

У одного из воинов с корабля Олава была секира, и ее длинное древко стало переходить из рук в руки, пока его не взял Сигурд. Хозяин Римуля уже вырвался из захвата, и ему, конечно, хотелось доказать свою невиновность, ведь не успел Сигурд взяться за секиру, как толстяк протиснулся к нему.

– Я отрублю ему голову, – сказал бонд. – Ибо я верен Олаву, своему конунгу.

Сигурд протянул ему топор, и хозяин Римуля отошел на пару шагов. У секир, или датских топоров, как их тогда называли, было древко, доходившее до подбородка взрослого человека, и этим оружием можно было разрубить человека от темени до грудной клетки. Воины отпустили визжавшего раба, и тот попытался подняться на ноги. Бонд уже взмахнул секирой, но, поскольку Карк отодвинулся, лезвие не попало по шее. Вместо этого ему снесло макушку. Карк стоял на четвереньках, он застонал и, казалось, уставился на кусок собственного черепа, лежавшего перед ним. Он выглядел как чаша с сероватой кашей.

Хозяин Римуля опять поднял секиру – и на этот раз удар был точнее. Голова Карка покатилась с плеч, и Сигурд подобрал ее.

– Такое наказание ждет предателей! – Он поднял голову за бороду и показал всем окружающим. – Знайте свое место, люди! Не забывайте, кто ваш конунг!

– Наш конунг – Олав! – воскликнул хозяин Римуля, подняв секиру над головой. – Олав! Олав!

– Олав! Олав! Олав! – все повторяли это снова и снова, а с ними и я. Не было в тот день на дворе никого, кто бы осмелился не присоединить свой голос к прославлению конунга Олава, а поскольку каждый боялся замолчать первым, Сигурду в конце концов пришлось призвать нас к молчанию, теперь мы можем есть и пить, празднуя захват Трёнделага. Тело Карка унесли, а две головы насадили на колья на потеху окружающим: раб и ярл рядышком друг с другом.

17

Вне закона

С пира мы вернулись поздно вечером. На небе плыли дождевые тучи, и воины на кораблях уже натянули навесы. Я сидел рядом с Бьёрном и Фенриром, глядя, как над берегом тянется горький дым от костров. Повсюду было тихо, раздавались лишь приглушенные голоса. Когда начался дождь, Олав, Сигурд и еще кое-кто остались в усадьбе, а мы, кому не нашлось место в доме у бонда, отправились восвояси. Когда я поднялся на корабль, Бьёрн спал, Рагнар Кузнечный Молот сказал, что он почти весь день не просыпался. Но то был неспокойный сон. Бьёрн постоянно сбрасывал с себя шкуру, которой я его укрывал, голова металась из стороны в сторону, казалось, он борется с чем-то. Может, во сне его мучали дурные воспоминания? Мне оставалось лишь догадываться, что он пережил, сражаясь в войске Олава. А что он творил сам, мне и знать не хотелось.

Всю ту ночь я не спал, сидя рядом с Бьёрном. Когда наступило утро, дождь кончился. Над устьем Гаулы поднялся туман, и мне пришло в голову, что следовало бы взвалить Бьёрна на плечи и пойти вдоль той реки вверх, вглубь страны, прочь от Олава, Роса и нашего приговора, которого я так боялся. Но, должно быть, я тогда решил, что лучше все-таки остаться, ведь я вряд ли успею далеко уйти. А наказание за самовольный уход из войска, верно, было еще более суровым, чем то, что ожидало меня. Я понятия не имел, что это может быть за наказание. Но хотя Олав уже показал себя жестоким и безжалостным воином, я по-прежнему считал, что у него есть какое-то чувство справедливости. Рос убил отца, за это он не уплатил виры. Да, я ввязался в поединок и пытался убить его, но, может быть, Олав решил, что это примерно соответствует вире за отца, так что мне, по крайней мере, оставят жизнь. Может, Рос потребует, чтобы меня высекли или клеймили, но это я вынесу, лишь бы не изувечили.

А, может, я в тот момент и не был таким храбрым. Может, это сейчас мне, старику, хочется думать, что все было именно так. Может, я, всего лишь четырнадцати зим от роду, сидел на корабле и трясся от страха. Тогда я вовсе не был воином, хотя и считал себя таковым. Но что бы я тогда ни думал, одно можно сказать точно: я счел, что мои шансы выжить будут больше, если я останусь, а не убегу, прихватив брата. И когда Сигурд поднялся на борт и сказал, что Олав хочет поговорить со мной и что я должен явиться без оружия, я ни словом не возразил. Я поднялся, кинул взгляд на своего брата, который по-прежнему спал. Затем я последовал за Сигурдом на корабль Олава.

Когда я поднялся на борт, Олав стоял у мачты и жевал лепешку. Туники на нем не было, но на плечи был наброшен шерстяной плащ. На обеих руках у него теперь были золотые наручи в виде змей, они обвивали руки и доходили до локтей, но у одной был отломан хвост.

– Что мне делать? – спросил Олав, когда Сигурд подвел меня к нему. – Скажи мне, Торстейн Тормудсон.

В то время я был не горазд говорить, да и не знал, что сказать. Олав отломил кусок лепешки, взглянул на него и кинул своей большой черной собаке.

– Тебе же