Йомсвикинг - Бьёрн Андреас Булл-Хансен

я почувствовал дурной запах. Он всхлипнул будто ребенок и сказал, что мне надо вырезать гниющую плоть. А потом прижечь рану.

Я поступил так, как он сказал. Сначала Бьёрн объяснил мне, как это делается, он попросил, чтобы я не останавливался, пока не вырежу все полностью, даже если он вдруг передумает и начнет сопротивляться. Я промыл свой сакс в воде и накалил на огне, чтобы очистить сталь. Последнее, что сказал Бьёрн, прежде чем я подступил к нему с ножом, – это то, что отец сейчас смотрит на нас и гордится мной.

Когда мы на следующее утро отправились в путь, мне казалось, что Бьёрн умирает. Помню, как раскаивался, что ему накануне пришлось вынести такую боль. Помню, как плакал, шагая по плоскогорью с волокушей позади, и ничуть не стыдился этого. Чего стыдиться? Никто меня здесь не видел, кроме коня и Фенрира. Я вполголоса твердил имя Всеотца: «Один… Один… Один…» С каждым шагом я повторял его имя в надежде, что он услышит меня и распахнет для Бьёрна золотые ворота Вальхаллы.

18

Топор и молот

Говорят, человек принадлежит либо морю, либо земле, и вне своей стихии ему не видать счастья. Сам я всегда был человеком моря. Это первое, что я увидел, когда отец вынес меня, новорожденного, из нашего дома в Вингульмёрке, и надеюсь, что это будет последнее, что я увижу перед тем, как глаза мои закроются навсегда. Но в те дни, когда я бежал от Олава, я долго считал, что смогу стать человеком гор. Бредя по плоскогорьям с отмеченным шрамом конем, который волок моего раненого брата, я видел места, куда, казалось, не ступала нога человека, и думал, что мы могли бы жить здесь, не боясь оказаться в руках воинов Олава. По вечерам я сидел у костра, смотрел, как склоны и огромные камни принимают почти человеческие очертания, и думал, что это, должно быть, великаны, о которых рассказывал отец. Я будто слышал их шепот с приходом ночи, а иногда и светлым днем. Ветер подхватывал их слова и уносил вдаль.

Пять суток Бьёрн метался в горячке, и я, вспоминая о нашем пути по плоскогорьям, едва могу вызвать в памяти те дни. Должно быть, я шел в каком-то забытьи, и ныне мне помнится только то время, когда я уже очнулся. Теперь у брата в боку был ужасный шрам, покрытый волдырями и коростой, под почти прозрачной пленкой виднелось одно ребро. Но он начал выздоравливать, взгляд стал осознанным, и, хотя он по-прежнему мало говорил, я знал, что теперь он выкарабкается. Мне сразу показалось, что небо над нами прояснилось, тьма в моей душе развеялась, да и горы больше не казались такими пустынными. Здесь можно найти и еду, и укрытие от непогоды. Я ловил сигов и форель в озерах, а иногда, когда видел в небе кружащих воронов, отправлялся к тому месту и находил туши северных оленей, ставших добычей росомах.

В один из вечеров в горах Бьёрн задал мне вопрос, над которым я потом долго раздумывал. Мы разбили лагерь под каменной плитой, там едва хватило места мне, Бьёрну и Фенриру, а наши шкуры и одеяла я положил на спину коня вместо попоны. Для него ведь укрытия не было, он стоял под дождем, повесив голову, и я подумал, что пора бы уже спускаться пониже, ведь здесь встречались только отдельные травяные кочки, и ему скоро придется голодать. Бьёрн лежал на боку, я думал, он уже спит, но внезапно он спросил:

– Чего ты хочешь, Торстейн?

Я ответил не сразу. Мне было странно услышать такое от Бьёрна, и я не совсем понимал, что он имеет в виду.

– К чему ты стремишься в жизни? – Бьёрн прокашлялся. – У каждого человека должна быть цель, Торстейн. Причина, по которой он живет.

– Нам надо убраться подальше от Олава и Роса, – сказал я. – Вот наша цель.

– А потом? Что будет с нами потом?

Я поразмышлял над этим, глядя на дождевые тучи, плывущие над ложбиной под нами. Там лежали огромные валуны, и казалось, что они дрожат, не находя покоя. То были йотуны и великаны, их сбросил на землю могучий Тор, а теперь они, казалось, предвкушали наступление ночи, тогда они оживут и пойдут своей дорогой.

– Я… – я поколебался, понимая, что для брата это важно, боясь сказать что-то не то. – Об этом я еще не думал.

– Ты еще молод, Торстейн. Я и сам об этом не думал в твоем возрасте. Но…

– Я хочу отомстить, – сказал я с таким чувством, будто эти слова принадлежат кому-то другому. И все же они казались правильными. Если у моей жизни должна быть цель, что может быть лучше чем месть за убийство отца и за рабский ошейник на шее?

– Месть… Мы попытались отомстить там, на острове. Смотри, куда это нас привело.

Я не ответил. Ветер начинал меняться, в наше укрытие залетали брызги дождя. Валуны в долине уже были почти неразличимы. Скоро станет совсем темно.

Бьёрн передвинулся подальше под плиту.

– Наступили новые времена, Торстейн. Раньше в Норвегии правили ярлы и херсиры. Человек, поссорившийся с хёвдингом, мог сбежать, плыть один день или два, во владения другого вождя, и сохранить свою свободу. Теперь…

Бьёрн умолк. Я слышал, как он набрал воздуха в легкие и вздохнул.

– Теперь, брат, конунги всем заправляют. На юге, на востоке, на западе… Все земли попали под власть конунгов. Норвегия была последней свободной страной. А Олав… Думаю, Этельред дал ему столько серебра не только для того, чтобы мы сложили оружие и оставили в покое его королевство. Думаю, он сделал это, чтобы Олав захватил Норвегию и связал ее союзом с Мерсией.

Я поднял Фенрира на колени. Все эти дни он в основном провел на волокуше, ковылять по здешним местам ему было трудно. Странное это дело с Олавом и Этельредом. Почему конунг Мерсии вообще обратил внимание на Норвегию?

Бьёрн, наверное, понял мое недоумение, и пояснил:

– Когда Норвегия станет христианской страной, Олав может потребовать, чтобы ему платили подати. Десятину от всего зерна, мяса, серебра и золота. И какая-то часть этого перейдет к Этельреду. То серебро, что Олав получил, – это вовсе не дар, Торстейн. Это заем. Свейн Вилобородый увел с собой большую часть кораблей, да и людей тоже. У Олава в Норвегии только те корабли, которые присоединились к нам в Римуле. Этого достаточно, чтобы разорять побережье, достаточно, чтобы напугать хёвдингов и заставить их сдаться.