Наковальня - Николас ван Палланд

— Это все? — спросил Уэстлейк слегка насмешливо.

— Все, что у меня есть.

Уэстлейк потер глаза и доброжелательно промолвил:

— Теперь позволь указать тебе на одно обстоятельство, мой любезный друг-рыболов. Я не знаю тебя. Ты можешь быть кем угодно…

— Но я не кто угодно. Я коренной австралиец с Земли. Моя сестра прилетела с Земли и умерла на Торе. И я… я просто хочу узнать — почему? — объяснил Габриел и глухо добавил: — Прежде чем меня убьют.

— Тор.

Лицо Уэстлейка затвердело. Там, где висел его талисман, был только сжатый кулак. Габриел не шевелился.

— Тор, — повторил Уэстлейк, и его мышцы расслабились, кулак разжался. Потом он усмехнулся. — Прошлый сон.

Габриел пожал плечами и занялся вертелом, чтобы скрыть дрожащие руки.

— Когда я рос, меня учили, что Время Снов, Создание, — это истинная реальность, а настоящее — всего лишь эхо того прошлого, с которым мы связаны.

— Выходит, мы — призраки в нашей собственной реальности, — заметил Уэстлейк. Эта мысль приглянулась ему. — Это не такая уж неслыханная парадигма. Ее отголоски есть во всех религиях. Духи в материальном мире и тому подобное. Но это всегда вызывает у меня вопрос: в чем смысл? И я не имею в виду софистику постфактум — непознаваемая цель Божия и все такое… хотя культ Отсутствия Замысла на Лас-Пальмасе считает — и могу добавить, абсолютно серьезно, — что все мы просто пешки в виртуальной игре Всемогущего Бога. Вот почему все это — это все — имеет примерно столько же смысла, как компьютерные игры обычного пятилетнего ребенка. Тебе так не кажется?

— Угм.

Габриел немного разровнял угли. Он предпочитал не перебивать. Перед ним сидел горожанин, живущий вдали от города и тоскующий по городской компании. Пока Уэстлейк говорит, меньше вероятности, что Габриела вышвырнут.

Уэстлейк продолжал:

— Вот-вот. Откровенно говоря; я думаю, что мы век за веком позволяем пророкам вводить нас в заблуждение, но это не их вина, а наша. Мы упрямо требуем ответов на вопрос, который сформулирован неверно. А именно: «В чем смысл жизни?» Имей мы зоркость, а вернее, мужество переформулировать его так, как надо, и вместо вопроса «В чем смысл жизни?» спросить: «В чем ее, черт побери, значение?» — мы бы оказали себе — да и самой истории — великую услугу. Тогда мы могли бы отбросить в сторону всю прочую чепуху и приступить к выбиванию порожденных компьютером чужаков из наших дружественных небес.

Поджав губы, Уэстлейк задумчиво посмотрел на Габриела.

— Земля, — сказал он.

— Австралиец, — подтвердил Габриел. Уэстлейк кивнул:

— Я много читал о Земле. Ты знаешь, что Эверест, до того как его разбомбили, был самой высокой горой на Земле?

— Нет, я не знал.

Габриела изрядно удивил этот пробел в его собственных познаниях.

— Впервые он был покорен… ах, как я люблю это слово, «покорен». Никто ничего не переходит, никуда не взбирается и ни через что не переплывает, они всегда «покоряют». Но так или иначе, он был покорен тибетцем Тенцингом и новозеландцем по фамилии Хил лари. По сути, их великий подвиг был не в достижении вершины Эвереста, а в достижении ее от подножия. Измени они свою точку зрения и пожелай взяться за эту проблему с другого конца, сверху вниз — на воздушном плоту, например, — все это упражнение могло бы завершиться с гораздо меньшим риском и усилиями для его участников. Но тогда риск — это главное? Ибо чем можно восхищаться в легкости? И это, — рассуждал Уэстлейк, — возможно, отвечает на вопрос относительно смысла и показывает основную вину пророков. Если бы их хрупкое эго не требовало каждый раз создания тысячестраничного тома для оправдания их существования, возможно, они бы избавили всех нас от массы дебатов, просто отвечая: «А кто, черт возьми, сказал, что вам должно быть легко?» Ты так не думаешь?

Габриел понятия не имел, что и как он думает. Медленно текущая река монолога Уэстлейка обволокла его своей музыкой, отвлекая внимание от содержания.

Уэстлейк заметил это и кивнул, немного разочарованно:

— Да, ну, ты пришел сюда не за этим, не так ли? Искусство разговора имеет мало представителей в наши дни, если вообще когда-либо имело.

— Рыбы? — предложил Габриел.

— Готова?

В ответ Габриел отрезал кусок нежнейшего мяса, истекающего соком через трещины в почерневшей коже, и передал его Уэстлейку. Они ели в молчании, с должным почтением смакуя добычу. Наконец Уэстлейк облизал пальцы и удовлетворенно рыгнул,

— Так что ты хочешь узнать?

— Я хочу узнать о голубом ящике. Я знаю, откуда он появился. Я знаю о «Далеком Крике», я знаю, что они нашли там. Я знаю, что это был какой-то голубой кристалл…

— О, это был больше чем кристалл! — перебил Уэстлейк. — Гораздо больше. Он был… а-ах… он был красив, Красив! Почти трансцендентальный в своей простоте. По всем физическим характеристикам — кристалл. Но посвети лазером в его центр, прямо в центр, и будешь вознагражден голографической проекцией из его противоположной грани. Некий символ, картинка. Изменяешь угол падения луча — даже на микроградус — и картинка меняется. Изменяешь длину волны — и картинка снова меняется. Фактически они проходят весь диапазон от простых до самых сложных понятий формирования идей, когда ты перемещаешься по шкале видимого спектра. Чем ближе к красному, тем проще изображаемое понятие. Грандиозно! Грандиозно!

Но, конечно, проблемы перевода инопланетного языка — поистине инопланетного! — намного значительнее, чем проблемы расшифровки забытых языков из истории нашего собственного биологического вида. А ведь и те временами достаточно непреодолимы, если не повезет наткнуться на Розеттекий камень.[4] Или, в данном случае, если — и это был тот найденный ключ, — если этот кристалл создавался не как послание per se,[5] но для потомков, если его создатели не выживут. Эти символы придуманы для того, чтобы их понял кто угодно!

— Эпитафия?

— Как оказалось. Но не только. Хранилище полной суммы их знаний и культуры. Но так или иначе, ты берешь это предположение и начинаешь искать систему, порядок, некую методологию. Самым очевидным примером могла бы стать основная ньютоновская геометрия. Однако существуют подводные камни. Даже если это послание создавалось, чтобы быть понятым, существовала ли на самом деле общая структура ссылок? Их сольмизация длин волн видимого спектра наглядно показала, что мы видим в одном и том же спектральном диапазоне — я даже подозреваю, что их видимый диапазон был немного уже нашего.

— Так… что случилось с ними?

— А, война. Война и окончательные пирровы победы. Представь себе, — Уэстлейк наклонился вперед, — космическую цивилизацию и все, что из этого вытекает. Цивилизацию, охватывающую полдюжины миров. Уровень технологии… о, намного выше нашего, я даже не возьмусь описывать все эти чудеса — кроме!.. Да-да, кроме… одной вещи.

Уэстлейк сделал паузу — явно для драматического эффекта.

— Гиперпространственного двигателя. Способности превышать в полете скорость света. Где-то на своем пути развития эти удивительные люди — а я называю их людьми — выбрали ту развилку технологической дороги, которая увела их от скимзонной динамики и оставила их прозябать в эйнштейновском пространстве-времени. И все же… и все же… они рвались в космос, медленно переползали от звезды к звезде, строя новые миры, пока не встретили Других. В пограничном мире, на ведущем крае туманности под названием Штопор, они встретили еще одну расу, еще других людей… чья цель отражала их собственную, но с кем не могло быть никакого диалога, никакого компромисса, никакого взаимопонимания. По крайней мере с их точки зрения.

Уэстлейк покачал головой и, взяв палку, помешал угли. Костер затрещал, снопики искр взметнулись к небу.

— Я так и не добрался до причины этого. Война длилась годы… и они проиграли. Стоя перед лицом уничтожения, последние несколько тысяч сделали Пирров выбор. Они похоронили себя в холодильниках, глубоко под землей… и взорвали свое солнце.

Габриел моргнул.

— Простите?

— Нажатием… кнопки, — Уэстлейк убрал палку из костра и тихонько подул на тлеющий кончик, — они уничтожили Других и послали весть своей родной планете. Все, что осталось от их солнца, — это быстро расширяющееся облако газа в центре — с пульсаром, последним тлеющим угольком великого пламени, вспыхивающим и гаснущим, вспыхивающим и гаснущим. Как маяк.

У Габриела перехватило дыхание.

— Значит, Маяк действительно был маяком?

— Автоматическим маяком, послушно передающим свое послание… никому. Странно, что никто — кроме меня, разумеется, — так и не додумался, что экваториальная плоскость вращения Маяка точно пересекает то место, где звезда Куерина находилась 350 ООО лет назад. Тебе это число ничего не говорит?