Дьявол и Дэниэл Уэбстер - Стивен Винсент Бене

совсем еще мальчишкой, то играл с Вилли у него в саду, и пока они играли, из открытого окна долетали обрывки фортепианных фраз и чистый, журчащий ручейком голос матери Вилли. Не мощный голос, не для Брунгильды, но в самый раз для lieder и безусловно красивый. Она пела у себя дома, странно вспоминать. Конечно, ее муж не принадлежал к их числу – он был советником. И без лишних слов ясно, что все это происходило задолго до открытия, позволяющего выявлять даже малейшую примесь этой крови. А они с Вилли дружили – да, даже в первый год школьной учебы или еще дольше. Оба собирались убежать из дома и стать ковбоями, у них был свой тайный пароль. Само собой, потом все изменилось.

Вызвав ужас, его пронзила мысль, что Вилли заговорит с ним – вспомнит тепло летнего воздуха, запах лип и те нежные годы. Но Вилли не стал. Их взгляды на миг встретились, затем оба отвели глаза. Вилли помогал идти какой-то старухе, которая сварливо бормотала и ковыляла, словно кошка с больными лапами. Оба были покрыты пылью, старуха шла медленно. Мать Вилли шагала торопливо, и ее голос не был ни надтреснутым, ни сварливым. После игр она угощала их обоих булочками с кремом, смеялась и размахивала руками, одетая в ярко-зеленое платье. Думать о Вилли Шнайдере было непозволительно.

Из близких знакомых попался он один, но были и другие узнаваемые лица. Прошла хозяйка газетного киоска, бойкий невысокий официант из летнего отеля, таксист с косоглазием и известный кардиолог. Потом еще бывший ученый – его еще можно было узнать по сходству с его снимками – и примелькавшийся актер. Больше знакомых лиц не встречалось, и эти он увидел не в один и тот же день. Но и этого хватило. Он представить себе не мог таксиста с женой и детьми, из которых младший хромал. И удивился – почти так же, как удивился, заметив, что известный кардиолог бредет по дороге, как любой другой человек. А еще удивился, заметив, что ученого ведут под руки двое и что он не в своем уме.

И все это вперемешку с пылью – нескончаемым, удушливым облаком пыли, нескончаемым потоком. Пыль забивала горло и глаза, и смыть ее было трудно даже коньяком. Она оседала на бесконечных узлах и тюках, которые несли люди, – странных узлах, бугристых с обеих сторон, из них торчали то тикающие напольные часы, то пучок моркови. Оседала на тачках, которые толкали некоторые – тачках со скарбом, который как будто наугад выхватили из горящего дома. Пыль взметалась, кружилась вихрем, проникала повсюду и пребывала в вечном движении. Даже ночью, тьму которой рассекали мощные прожектора, превращая в яркий дневной свет, над дорогой по-прежнему висела мгла. Что же касается сна – ну спал он урывками, по паре часов после полуночи, когда и они спали, сбившись в кучи у дороги. Как Франц стаскивал с него сапоги, он почувствовал лишь в первую ночь.

Его подчиненные были превосходны, достойны восхищения и неутомимы. Разумеется, все благодаря Вождю и Государству, но и его заслуга в этом имелась. Они не давали людскому потоку остановиться ни на минуту. Демонстрировали новое предписанное отношение – не заслуженное порицание, а полную отчужденность, словно и не существовало никакого Проклятого народа. Естественно, время от времени они позволяли себе развлечься. Никто бы не стал винить их за это, некоторые случаи были уморительны. Попалась одна старуха с курицей, вылитый персонаж из комедии. Конечно же, не следовало позволять ей оставить курицу себе. Надо было отобрать ее на пункте досмотра. Но как же комично она выглядела, вцепившись в хвост квохчущей несушке, со слезами в три ручья.

Да, отношение его подчиненных определенно следовало отразить в рапорте. И музыкантам он намеревался посвятить отдельный абзац – они были неутомимы. И несмотря на пыль и зной, непрерывно играли предписанные произведения. Оставалось надеяться, что эти мелодии проникнут в сердце Проклятого народа, чтобы вечно служить напоминанием и предостережением. Особенно если им известны слова этих песен. Но насчет таких людей трудно утверждать наверняка.

Штабные машины приезжали четыре раза в первое утро, и однажды прибыл генерал. Лейтенант нервничал из-за этих приездов, но нареканий не было. После этого его оставили в покое, только наведывались изредка – видимо, это означало, что он справляется с порученной работой. Однажды дорога даже почти опустела на несколько минут – он пропускал поток быстрее, чем на пункте досмотра. Эта мысль мелькнула у него в голове, но он сохранял спокойствие, и вскоре дорога вновь была запружена.

Что касается потерь, точные цифры в голове он не держал, но они были незначительными. Пара сердечных приступов – в том числе у человека, который раньше был судьей, по крайней мере так говорили другие. Неприятный, но ценный опыт – видеть, как становится безжизненным такое лицо. Он заставил себя смотреть на умирающего, надо же закаляться. Труп хотели унести, но им, конечно, не разрешили. С рожающими женщинами обходились соответственно, помочь им все равно было нечем. Но ради приличия он настоял на ширме, и Франц очень ловко соорудил ее. Лишь двое из них умерли, остальные направились дальше – поразительно живучий народ. Потом еще казнили пятерых, в том числе человека, который внезапно сошел с ума, зарычал и заметался. Вот это было неприятно – на секунду весь поток остановился. Но его подчиненные среагировали мгновенно, и сам он действовал быстро. Остальные просто слишком тормозили движение, и добавить о них нечего.

И вот теперь все уже заканчивалось, скоро отечество будет свободным. Свободным, как никогда, ибо без Проклятого народа оно станет отличаться от любой другой страны мира. Они ушли – со своими книгами, музыкой, лживой, иллюзорной наукой и быстротой мысли. Они ушли, все эти люди вроде Вилли Шнайдера и его матери, которая столько времени посвящала болтовне и дружелюбию. Они ушли, эти своевольные люди, которые держались сообща и вместе с тем так своевольно поддерживали неопытных новичков. Люди, которые торговались из-за грошей, и другие, которые отдавали, – работодатели, лицедеи, философы, первооткрыватели: все они ушли. Да, и вместе с ними их рабская религия, религия слабых и смиренных, религия, которая сражалась так ожесточенно и вместе с тем ставила пророка выше воина.

Теперь, когда они ушли, можно быть цельным человеком – без их сомнений, иронии, горького, самообличительного смеха, их меланхолии, глубокой, как колодец, их нескончаемых стремлений к тому, чего нельзя пощупать. Можно быть твердым, мужественным и непоколебимым, мужественным и великим, как давние боги-громовержцы. Так