В огнях трёх революций - Сергей Надькин

Впереди демонстрации ссыльных медленным шагом, как и все остальные, шел, наступая на ледяной участок дороги, Михаил Иванович Калинин. Были надеты на нем серые теплые валенки. Он был в очках, с бородкой, в шапке-пилотке на голове. Сзади следом шли его соратники, стоящие под надзором полиции политические ссыльные: Александр Меркушев, Александр Леонов, Яков Зайцев, Александр Аритов, Иван Лукша, Иосиф Правдин, Афанасий Иванов. Повязав к рукавам одежды черные, с красным просветом, ленты, шли медленно, тяжело передвигая шаг. Над головой держали флаг. За ними по обочинам дороги следовала толпа зевак.

– Что это вы тут делаете, граждане ссыльные, смуту новую завели? – спросил Михаила Калинина преградивший им путь жандарм.

На вопрос полицейского надзирателя Калинин ответил:

– Да не беспокойтесь вы, гражданин надзиратель, у нас траур по погибшим в Порт-Артуре воинам.

– Тогда снимите ленты, господа скорбящие, просил ссыльных полицмейстер.

– Нет, не снимем ленты, – разговаривал с надзирателем Калинин.

– А почему отказываетесь подчиниться? – поднял на лоб глаза надзиратель.

– Не получится снять ленты, потому что у нас траур по погибшим. Снимем ленты – траура не будет, – доложил Калинин надсмотрщику.

– Ну, тогда составим протокол, – нахмурился в лице надзиратель. Ставил демонстрантов в известность.

– Составляйте, ваше право, – говорил и подчинялся Михаил Калинин господину надзирателю. Надзиратель составил протокол, демонстранты разошлись, вечером собрались вместе и снова прошлись по заснеженным улицам Повенца.

Как-то вечером в дом Юшковой, где жил Михаил Иванович Калинин, пришел с проверкой стражник, спрашивал Авдотью Родионовну:

– Скажи Авдотья Родионовна, кто приходит к господину Калинину, какие разговоры он ведет?

– Да неграмотная я, не разбираюсь, что и к чему там у них, – отвечала, не желая выдавать жандармам постояльца, Авдотья Родионовна.

Конец месяца мая 1905 года. В доме по Владимировской набережной десятилетний гимназист Витя Филин, сидя за столом в освещенной знобящим солнцем комнате, готовил урок по арифметике. На покрывающей стол белой скатерке он записывал в тетрадку карандашом цифры. Вычитывал внимательно точную науку арифметику, сидя в комнате, уставленной комодами и шкафами, церковными иконами, поставленными по углам, напоминающими взрослевшему ребенку о том, что попы – обманщики, а вера в доброго царя исчерпана до краев. Помещики и капиталисты – кровопийцы и жадюги, а банкиры и купцы – воры. Царская Россия – тюрьма народов. Значит, и отец его родной, мелкий купчишка, тоже вор и мошенник? – спрашивал у себя Витя.

«Надо идти к социал-демократам», – твердо решил себе он, – «пусть они приведут меня на путь истинный».

Он не знал и не мог знать, вставая на путь революции, называя царскую Россию тюрьмой народов, которая таковой, в принципе, и являлась. Придет время – и он свергнет разрушенную им тюрьму народов в большой концентрационный лагерь, загнав поглубже завившуюся егозой колючую проволоку.

А где-то плачет на тротуаре грустная шарманка, собирая народ, недалеко от Пименовского моста, рядом с проезжей мостовой, принося честной публики смотрины. У гостиного двора сегодня отсутствуют груженные сеном брички. Просят милостыни стоящие на площади у входа во двор нищие. Закрыта маленьким ключом мечта попасть в большую дверь. Ходят по улицам и площадям жандармы. Российская империя – не свободная страна. А на берегу озера лежали оставленные на зиму лодки. Владимировская набережная пустая, снизу в вверх тянулся от нее Левашовский бульвар. На нем росли деревца.

19 октября 1905 года демонстранты проходили по городу с пеньем Марсельезы, кричали: долой полицию!

Ворвавшись в контору Александровского завода, на вопрос «Что вам надобно, господа?» Витя Филин ответил:

– Мы требуем дать свисток о прекращении работы!

– Зачем вам ее прекращать молодой человек? – обратился с вопросом секретарь.

Свисток просвистел, но никто из рабочих не прекратил работу.

– Зачем? А кто деньги зарабатывать будет? Нам и так хорошо, нечего воду мутить, семьи кормить надо! Они голодают, а если бронь заводскую снимут, на фронт отправят, убьют, или калекой с войны вернусь. На кого детей и жену? – разъяснил молодежи кто-то из рабочих, приведенный к ребятам одним из заводских служащих. – Так что платите деньги, будем бастовать! – заявил тот же голос.

– Почему? – косо поглядел на инженера Губу Витя Филин, – Мы призовем рабочих объявить бойкот мобилизации! – заявил Витя Губе.

– Домой, – послышалось сухое требование, высказанное представителем завода, но молодежь не реагировала.

А рабочие недовольно кричали:

– Забастовки не будет, нам за стачку никто не заплатил! Платите, тогда будем бастовать – заявил с трудом оторвавшийся от станка токарь Стапель.

– Домой! – повторилось второй раз.

Толпа молодежи с недовольными возгласами выбежала на улицу. Толпа шла с богом к зданию тюрьмы. Митингуя у входа в замок, они требовали и кричали: «Свободу политическим заключенным Петрозаводского централа! Свободу!»

Единственная железная дверь на фасаде тюрьмы открылась, на улицу вышел в сопровожденье стражников начальник централа Петр Кацеблен. Седоволосый старик стоял на высокой, обросшей, пожелтевшей от осени траве горки, повернувшись спиной к зданию, и строго спросил:

– Что вам надо, господа бурьяны?

– Свободу политическим заключенным, – разговаривал с дедом появившийся в центре толпы Сашка Кузмин. Все остальные закричали:

– Давай выпускай!

– Ну, в тюрьме нет политических заключенных, я вам крестом и богом говорю. Идите с миром домой! – призвал манифестантов старик. Убедившись, что тюрьма пустая, молодежь начала расходиться.

Темной сырой ночью в доме Егора на Голиковке до утра горела керосиновая лампа. Поставленная на стол, она светила одиноким лучом в уличную темноту.

Лампа подмигивала, фитиль чадил, в комнате у дяди Егора Меркушева опять собралось много рабочего люду.

– Надо объединяться, товарищи, – говорил собранию большевик Василий Егоров, – А вы, молодежь, не тем делом занимаетесь, вперед батьки в пекло полезли: ведь рабочим за забастовку платить надо! А так кто пойдет на стачку? У них семьи, – доходчиво объяснил Вите Филину Василий Егоров.

– А деньги у нас, большевиков, в казне имеются, без денег никуда, никакой революции, – добавил к сказанному Егоровым Александр Копяткович.

– Может самовар, чай горячий? – неторопливо, с дружеской улыбкой, на правах хозяина предложил участникам собрания Василий Егоров.

– Понял, понял, только мы-то хотели как лучше, а получилось как всегда, – мотал виновато головой Витя Филин.

– Значит, теперь без всякой самодеятельности, – напомнил, еще раз повторяясь, Иван Васильев, – А за чай горячий я лично, пожалуй, не откажусь, – улыбнулся усами Иван.

Василий поставил самовар, который быстро начал насвистывать напористым храпом.

– Лучше распространяйте литературу, так будет вам по силам, вербуйте в наши ряды новых сторонников среди молодежи, а мы будем готовить новое выступление социал-демократов, – ставил пареньку Филину новую боевую задачу Егоров.

Как-то в один из дней вечером Витя Филин отыскал на льду озера Сашу Меркушева, и, сразу поздоровавшись, спросил:

– Ты что тут делаешь, Саша?

– Я за звездами наблюдаю, завтра воскресенье, идти в завод не надо. Астрономия – мое увлечение, – пояснил Саша Вите.

– У тебя отца арестовали, иди к нам, к социал-демократам, зачем тебе эта астрономия? Разве тебя дядя Егор не приглашал?

Саша молча глядел в темную бездну бездонного неба, на дальнюю звезду, что зависла высоко в космосе. Долго глядел, потом он, переживая, спрашивал:

– Почему попы говорят неправду? Земля круглая, а не плоская на трех Соломоновых китах, плывущих по небесному океану!

– Потому-то воры они, и мошенники, – сказал Витя, глядя в темень на Бараний берег, покрутил головой вокруг, и, убедившись, что нет близко посторонних, кто мог подслушать их, людишек, добавил к сказанному:

– Лгуны они, царскими стражниками куплены.

– Я тоже давно долго так думал, – Витя не говорил, а все осторожничал. – А теперь скажу: надо к социал-демократам, ведь отец мой тоже против царя был, его и арестовали стражники.

– Молоток, Саша, будем правду нашу народную восстанавливать! Я сам скажу тебе, видел, как поп Гапон на площадь Дворцовую народ за милостью к царю позвал, а казаки по приказу царя в меня – ребенка – стреляли, в женщин и детишек, двумя залпами: в живот и в ноги, – рассказывал, плача, Витя. Его детская память погрузилась в январские перенесенные страдания, в глубину обид и разочарований. Выстрелы в толпу, в старика, несущего в руках портрет царя, в маленького мальчишку, держащего в руках фонарь с лампадой. Тело лежащего на руках умирающего дяди. На лице мальчика показалась стекающая с глаз по щекам слеза. И услышал Саша Меркушев дрожащий зареванный голос: