Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

Вы, должно быть, полагаете, что яйца и новорожденные оставались без присмотра? Ничего подобного.

Поскольку установлено, что в сложных ассоциациях природные отцы и природные матери, те, кого даруют детям закон природы, логика сердца и милость Господня, ни к черту не годятся, ассоциация незамедлительно ставит на их место родителей приемных, которые бесспорно лучше природных, по той простой причине, что у них нет никаких оснований быть родителями вообще.

Время от времени являлись почтенные четвероногие патриархи и добрые кормилицы, которые брали сирот на свое попечение, бескорыстно вкладывали пищу в их клювики и в залах, предназначенных для высших малюток, полумалюток и низших малюток[695], готовили юных воспитанников к жизни в Гармонии соответственно их возрасту и характеру.

Баклан-бакалавр объяснил нам, что самые лучшие кормилицы выходят из превосходных Лисиц и сострадательных Куниц, а порой и из поживших Ужей, чья тяга к яйцам, хоть разбитым, хоть еще целым, не подлежит сомнению.

Чуть подальше Волки пожирали Ягнят, которые ради того, чтобы бедные Волки не умерли от голода, с радостью запрыгивали к ним в пасть. Некоторые из них еще не были съедены, но, кажется, с нетерпением ожидали своей очереди.

– Как! – сказал я им, – неужели вам в самом деле так не терпится быть съеденными и вы рады погибнуть такой смертью?

Ему остается только сплести себе кокон и заживо похоронить себя в книге, служащей ему Куколкой

– Отчего бы и нет? – отвечал мне прелестный маленький Ягненок. – Эта аттракция[696] не хуже всех прочих; если Волкам приятно жить, нам должно быть приятно умереть.

Однажды небеса отведать разрешилиВолкам овец штук шесть, –

сказал Павиан, слышавший мой вопрос.

Те съели всех подряд[697], –

прибавил, посмеиваясь и обмакивая ломтик хлеба в яйцо, которому он вызвался быть родителем, один из Лисов-кормильцев, которых я видел в первой зале.

Но особенно ясно понял я все выгоды, которые можно извлечь из новой доктрины, в cеристере[698], или главном стойле, располагавшемся в самом центре здания.

На двери висела табличка с надписью: «Учебная зала. – Притягательный труд[699]».

Собрание было многочисленное, труженики возлежали один на другом, причем, естественно, самые толстые были сверху, а самые худые – снизу. Здесь присутствовали цивилизованные Кабаны, которые не затруднялись перевернуться на спину, когда уставали лежать на брюхе, Быки, оставившие плуг, и Верблюды, пытавшиеся сбыть свои горбы соседям, которые, пожалуй, предпочли бы горбы более плоские: ведь в фаланстере не бывает ничего невозможного. Одни спали, другие зевали или собирались зевнуть или только что зевнули и все, казалось, чудовищно скучали. В центре сидел Павиан, который, обхватив колени руками, чуть откинув голову назад, был, судя по всему, погружен в раздумья и раздумывал и за себя, и за остальных, до которых ему, впрочем, не было никакого дела.

– Сударь, – спросил я у него, – неужели эти печальные господа в самом деле счастливы?

– Боюсь, что нет, – отвечал он мне, – хотя ничего другого им не остается. Что касается меня, мне очень неудобно сидеть на этом табурете; не будь я главой фаланги, я бы улегся, как и все остальные.

На обратном пути мы прошло мимо кузницы, хозяин которой, по примеру всех своих собратьев, сделался сапожником[700] и продавал лошадям с чувствительными копытами бальные башмаки, полусапожки и мягкие домашние туфли.

– Право, – сказал я своему спутнику, – я сыт по горло и островом Счастья, и этой гармонической прогулкой. Если это – счастье, то недолго его и разлюбить. Когда сторонникам этой системы будет нечего есть и нечем кормить свою систему, тогда, надеюсь, если они не съедят друг друга, то наконец…

Я не договорил, настолько изумило меня то, что я увидел. Мой провожатый, которого я до той поры считал неподвластным никаким эмоциям и подобным Пернатому, о которой пишет поэт: Impavidum ferient ruinae[701], – мой провожатый, прежде столь бесстрастный, остановился утолить жажду на берегу маленькой речушки и внезапно начал выказывать признаки сильнейшего отчаяния.

– Как я несчастен! – вскрикивал он. – Как я несчастен!

И при этом он издавал такие глубокие вздохи, что я бросился к нему со слезами на глазах.

– Боже мой! что с вами, мой самый дорогой друг? – спросил я его.

– Что со мной? – отвечал он, показывая мне на стайку Мускусных Селезней, которые фатовато плескались вокруг бесконечно прекрасной Курчавой Гусыни. – Что со мной?.. Ничего кроме того, что некогда я до безумия полюбил вот эту даму и она тоже любила меня!!! но увы, однажды она исчезла… До сегодняшнего дня я был счастлив, потому что думал, что она умерла, и с утра до вечера ее оплакивал; потому-то я и не сдержал своих чувств, когда вдруг обрел ее на этом дурацком острове и увидел, с какой радостью принимает она ухаживания этих Мускусных Селезней.

– Утешьтесь, – сказал я ему, – или по крайней мере постарайтесь утешиться.

– Стараться утешиться, – отвечал он, подняв голову, – это значит не иметь довольно терпения, чтобы дождаться равнодушия. Дело не в утешении, а в забвении. Я забуду.

И укрывшись крыльями, точно грозовой тучей, он направился к морю; по дороге он не произнес ни единого слова и не бросил ни единого взгляда назад.

«О грозная любовь, – подумал я, – неужели все дурное, что о тебе говорят, – правда? Как смела эта Курчавая Гусыня обмануть такого прекрасного Пернатого? Кто знает, быть может, и та, кого люблю я…» Но стоит ли говорить об этом с вами, любезный читатель?

Два дня спустя мы наконец добрались до острова Пингвинов.

– Что это значит? – спросил я, завидев две или три сотни представителей моего рода, выстроившихся на берегу, точно в боевом порядке. – Зачем эти Пернатые, мои братья, вышли на берег – чтобы выразить нам свое почтение или чтобы дать нам отпор?

– Не волнуйся, – отвечал мой друг, – эти Пингвины, похожие на тебя, стоят там от нечего делать, и бояться их незачем. У них, как и у многих других живых существ, есть привычка собираться вместе без всякой цели, и с утра до вечера они так и стоят там, словно колышки в заборе. Другим не вредно, а им приятно.

Пингвины приняли нас очень радушно и проводили с величайшей предупредительностью к старому Королевскому Пингвину, которого назвали королем острова и который в самом деле был им; увидев его, мы сразу поняли, почему он носит это звание: ведь это был самый толстый в мире Королевский Пингвин, и мы не могли смотреть на него без восхищения.

Этот добрый король сидел на камне, служившем ему троном, в окружении подданных, которые все, казалось, были с ним в наилучших отношениях.

– Славные иностранцы, – вскричал он, лишь только завидел нас, – добро пожаловать на остров, счастлив с вами познакомиться.

И поскольку обступавшая его толпа не позволяла нам приблизиться к нему, он приказал:

– Ну-ка, дети мои, расступитесь и дайте дорогу этим господам.

Тотчас Пингвины-дамы поместились слева, а Пингвины-господа – справа.

Затем, извинившись за то, что он не встает, ибо ходит с огромным трудом, добрый Монарх знаком пригласил нас подойти поближе.

– Господа чужестранцы, – сказал он, – будьте здесь как дома, а если вам понравится, оставайтесь. Благодарение Богу, в моем маленьком королевстве найдется место для всех.

По мнению некоторых наблюдателей, все заседания в большей или меньшей степени походят на виденное мною, что избавляет меня от необходимости повторять свои визиты

Мы отвечали, что он очень добр и что нам его маленькое королевство кажется очень большим, и это привело его в прекрасное расположение духа.

После этого сей превосходный король поинтересовался, откуда мы явились, а узнав, что мы много путешествовали, попросил рассказать историю наших странствий и слушал ее с величайшим удовольствием: стоило ему заподозрить, что мы вот-вот замолчим, как он тотчас требовал: «Еще!» и это прибавляло нам сил.

Когда же мы в самом деле замолчали, то, не в силах больше сдерживаться, он сорвал с головы древний фригийский колпак, который с незапамятных времен служил королям этой страны короной, бросил на землю гремушку, символ мудрости, которую держал в руке вместо скипетра, тогда как пустая скорлупа в другой руке заменяла державу[702], и, высвободив таким образом руки, открыл нам свои объятия со словами:

– Обнимите меня; вы честные Пернатые, и я вас люблю; прошу вас, давайте не расставаться.

Не воображайте, будто душа моя способна плениться соблазнами грубого натурализма

– Право, Государь, – отвечал я, – полагаю, что с нашей стороны было бы глупо не согласиться; если мой друг думает так же, как и я, мы останемся.