Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

– Что ты думаешь об Амелии Пингвуазо?

– Что она чудовищно уродлива, что у нее нос крючком и все лицо в веснушках.

– Да, но какой прекрасный особняк!

– Огромные ступни!

– Дом в Буасси-Сен-Леже, парк в тридцать гектаров с гротами и речкой.

– Плоская грудь.

– Четыреста тысяч франков приданого.

– И вдобавок дура!..

– Сорок тысяч ливров годового дохода в наследство, и плюс пятьсот тысяч франков, которые папаша еще успеет накопить для нее.

– Она неуклюжая.

– Богатый Человек непременно становится профессором и членом Института.

– Ну что же, юноша! – сказал Пингвуазо, – говорят, вы там в Ботаническом саду творите чудеса и мы будем вам обязаны большим открытием… Я, между прочим, люблю ученых! я ведь не какой-нибудь тупица. Я выдам свою Амелию только за человека даровитого, даже если буду знать, что он беден и у него долги…

Речь совершенно недвусмысленная и противоречащая всем буржуазным устоям.

Несколько дней спустя вечером в доме профессора Гранариуса Анна с досадой укоряла Жюля:

– Вы изменяете теплице, вы ведете рассеянный образ жизни; говорят, что, насмотревшись на рост кошенилей, вы полюбили красное и мысли ваши заняты некоей девицей Пингвуазо…

– Что вы, милая Анна! что вы! – возразил Жюль не без смущения. – Разве вы не знаете, что я люблю вас…

– О нет! – сказала Анна. – У вас, ученых, да и вообще у Людей, разум – враг любви! В природе никто не думает о деньгах, все слушаются только инстинкта и так неукоснительно движутся по раз и навсегда намеченному пути, что, хотя жизнь течет очень однообразно, никаких несчастий в ней не случается. Ничто не могло заставить это крохотное существо в пурпурно-золотых одеждах, сверкающее таким множеством брильянтов, какого не имел сам Сарданапал, взять в жены существо, не рожденное под теми же небесами, что и он сам; он был готов погибнуть, лишь бы не жениться на той, кто с ним не схожа, в ком он не может обрести родственную душу; а вы!.. вы намереваетесь жениться на рыжей особе, у которой нет ни образования, ни фигуры, ни идей, ни манер, у которой огромные ступни и веснушки, которая носит перекрашенные платья, которая будет по двадцать раз в день ущемлять ваше самолюбие и с утра до вечера терзать ваш слух дурно сыгранными сонатами.

С этими словами Анна села за фортепиано и принялась играть вариации на «Последнюю мысль» Вебера[674] так виртуозно, что удовлетворила бы даже Шопена, если бы Шопен мог ее услышать. Неудивительно, что ее игра восхитила Пауков-меломанов, качавшихся в своих гамаках на потолке профессорского кабинета, а Цветы прильнули к окну, чтобы лучше слышать чарующую музыку.

– Какой ужас! – сказала Анна. – Животные гораздо умнее, чем ученые, которые сажают их клетки.

Жюль ушел объятый тоской: талант и красота Анны, величие ее прекрасной души заглушали в его мозгу звяканье монет Пингвуазо.

– Ну и ну! – воскликнул профессор Гранариус. – О нас пишут в газетах. Послушай, Анна!

«Благодаря стараниям ученого профессора Гранариуса и его ученого помощника господина Жюля Соваля на опунции из большой теплицы в Ботаническом саду было выведено примерно десять граммов кошенили, ничем не отличающейся от прекраснейшей ее разновидности, обитающей в Мексике. Бесспорно, опыт этот можно будет повторить в наших африканских владениях; тем самым мы освободим себя от дани, которую платим Новому Свету. Таким образом, затраты на постройку большой теплицы, против которых так громко протестовала оппозиция, полностью себя оправдали; больше того, теплица эта еще окажет много других услуг французской торговле и сельскому хозяйству. Господин Жюль Соваль, получивший звание кавалера ордена Почетного легиона, располагает написать монографию о семействе кокцидов».

Остров Пингвинов

– Господин Жюль Соваль поступает очень дурно по отношению к нам, – сказал Анна, – ведь вы сами уже начали монографию о семействе кокцидов…[675]

– Полноте! – отвечал профессор. – Он ведь мой ученик.

ЖИЗНЬ И ФИЛОСОФИЧЕСКИЕ МНЕНИЯ ПИНГВИНА[676]

«Стоит ли искать счастья?» – спросил я у Зайца. –

«Ищите», – отвечал он, весь дрожа.

Если бы я не родился на юге, под палящими лучами солнца, которое своим теплом помогло мне явиться на свет и которое, следственно, приходится мне родителем в такой же степени, что и тот бравый Пингвин, который оставил в песке яйцо (с очень твердой скорлупой, которую мне пришлось проткнуть)[678]… и если бы вдобавок я был расположен отпускать по столь серьезному поводу низкопробные шутки, я бы сказал, что родился под несчастливой звездой.

Но поскольку родился я, как уже было сказано, под ярким солнцем, то есть при полном отсутствии звезд, как счастливых, так и несчастливых, я ограничусь лишь утверждением, что родился в дурной день, и я это докажу. (См. продолжение моих приключений.)

Когда я наконец сумел выбраться из скорлупы, в которую был заключен в течение долгого времени и в которой находился в весьма стесненных обстоятельствах, то, уверяю вас, я целый час был совершенно ошеломлен тем, что со мною произошло.

Должен признаться, рождение заключает в себе нечто настолько неожиданное и настолько новое, что, даже имей мы в сто раз большее присутствие духа, чем имеем обыкновенно в такого рода обстоятельствах, все равно наши воспоминания об этом моменте остались бы чрезвычайно туманными.

«Право, – подумал я, когда пришел в себя, хотя из себя не выходил, – кто бы мог подумать еще четверть часа назад, когда я лежал, скорчившись и не шевелясь в этой чудовищной скорлупе; кто бы мог подумать, что я, которому было так тесно в родном яйце, найду место, где мне станет очень просторно!»

Не хочу кривить душой, поэтому признаюсь, что зрелище, открывшееся моим глазам, когда я открыл их впервые в жизни, не столько восхитило, сколько удивило меня и что, увидев над головой круглый небесной свод, я поначалу решил, что просто-напросто переселился из бесконечно малого яйца в бесконечно большое. Признаюсь также, что я вовсе не был в восторге от того, что явился на свет, хотя в первую минуту решил, что все представшее моим глазам принадлежит мне, а земля только для того и была создана, чтобы служить подставкой для меня и моего яйца. Простите подобную гордыню бедному Пингвину, который с тех пор имел множество причин от нее исцелиться.

Когда я догадался, для чего могут мне пригодиться глаза, иначе говоря, когда я внимательно огляделся по сторонам, то обнаружил, что нахожусь в таком месте, которое, как я позже узнал, именуется расщелиной в скале, неподалеку от такого места, которое, как я позже узнал, именуется морем, и что я один на всем белом свете.

Итак, скалы и море, камни и вода, бескрайний горизонт, одним словом, необъятные просторы, а посередине я сам, крохотный атом, – вот что я увидел поначалу.

Больше всего меня поразила огромность всего этого и я тотчас спросил сам себя: «Отчего же мир так огромен?»

Этот вопрос был первым, который я задал сам себе; сколько раз впоследствии случилось мне его повторить и сколько еще случится?

И в самом деле, зачем мир так огромен?

Разве маленький, совсем маленький мир, в котором нашлось бы место только для друзей, только для тех, кто любит друг друга, не был бы в сто раз лучше этого огромного мира, этой бездонной пропасти, где все пропадает, все перемешивается, где находится место не только для созданий, которые друг друга ненавидят, но вдобавок еще и для целых народов, которые друг друга обкрадывают, мучают, убивают, пожирают; для враждебных родов и видов, которые друг друга истребляют; для противоположных аппетитов; наконец, для несовместимых страстей и, что еще хуже, для Животных, которые вдыхают один и тот же воздух, созерцают одну и ту же луну, одно и то же солнце и одни и те же звезды, а затем глупейшим образом умирают, так и не встретившись друг с другом.

Я обращаюсь к вам всем, Пингвины, читающие эти строки, добрые мои друзья: вообразите маленькую землю, например такую, где имелась бы всего одна маленькая невысокая горка и один маленький лесок с молодыми зелеными деревцами, на которых расцветали бы прекрасные цветы и вырастали прекрасные плоды, делающие честь приютившим их ветвям, а в этом маленьком леске одна-две дюжины прелестных гнездышек, а в них добрые и веселые Птицы, элегантно одетые, пышущие здоровьем, могущие похвастать ярким оперением, красивыми очертаниями, изящными повадками – одним словом, всеми возможными прелестями, – а вовсе не Пингвины-голодранцы вроде вас и меня, – а в каждом из этих гнездышек сердца сливаются воедино, на глубине покоятся несколько яиц, снесенных ласково и нежно, – вообразите все это и скажите, разве маленькая земля, устроенная подобным образом, не подошла бы вам, а заодно и всем на свете?