Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

Девица Пингвуазо

«Значит, когда он пошел следом за отцом, им двигала любовь», – подумала девушка, входя в теплицу.

Тут она улыбнулась Жюлю и шепнула ему на ухо:

– В таком случае, господин Жюль, поклянитесь, что будете мне так же верны, как Жарпеадо – своему королевскому роду, что будете смотреть на всех других женщин с таким же презрением, с каким принц смотрел на принцессу Финну, и я буду спокойна; когда я увижу, как вы греетесь на солнышке, курите сигару и следите за завитками ее дыма, я скажу себе…

– Вы скажете себе: он думает обо мне! – вскричал Жюль. – Клянусь!

И оба бросились на зов профессора, который торжественно опустил клочок бумаги на первую опунцию, расцветшую в Ботаническом саду благодаря шестистам тысячам франков, выделенным палатой депутатов на постройку новых теплиц.

– Разве они устроить в тип-лице тип-ографию? – воскликнул англичанин, ставший свидетелем этой научной манипуляции.

– Натопите в теплице! – приказал Гранариус. – Дайто Бог, чтобы сегодня выдался жаркий день! Тепло, говаривал Туэн[643], – это жизнь!

Вечером следующего дня, когда настало время закрытия Ботанического сада, Анна медленно прогуливалась под великолепными сводами главной аллеи, вдыхая теплый и влажный воздух, поднимавшийся от поверхности Сены и смешивавшийся с садовыми ароматами; прошедший день был на редкость жарким, столбик термометра взобрался на небывалую высоту, а такая погода особенно располагает к экстатическим видениям.

Чтобы убедить сомневающихся и заткнуть клюв Гарпиям от критики, позволим себе заметить, что прославленные отшельники из числа первых христиан обретались исключительно в раскаленных пустынях Африки, Египта и прочих краях, пышущих жаром; что дервиши и факиры объявляются лишь под палящим солнцем, а апостол Иоанн на острове Патмос едва не изжарился. Что же касается мадемуазель Анны, то она, наскучив дышать знойным воздухом, заставляющим Львов рычать, Слона зевать, а Жирафу, пылкую аравийскую принцессу, и Газелей, этих четвероногих Ласточек, метаться в поисках родных желтых песков, уселась на краешек раскаленного камня, над которым вздымаются прозрачные стены большой теплицы, и застыла в ожидании прохлады; однако из теплицы вырывались только клубы горячего воздуха, подобные неистовым полчищам Навуходоносора, этого Человека, который, если верить легендам, в продолжение семи лет не брил бороды и жил как дикий Зверь[645], тогда как на самом деле он всего лишь изучал зоологию и классифицировал виды. Пройдет шестьсот лет, и про Кювье тоже будут слагать легенды, изображая его кюветой, приводившей в восхищение ученых.

Лишь только пробила полночь, час таинств, Анна, погруженная в экстатическое состояние и прозревшая по воле Великана Микроскопуса[646], вновь увидела зеленые луга Опунцистана. Она услышала нежные песни королевства Бесконечно Малых и вдохнула ароматы, недоступные обонянию, утомленному ощущениями чересчур сильными. Глаза ее приобрели совершенно новые свойства, и она смогла узреть происходящее в нижних мирах: она увидела Вольвокса на коне, принимающего участие в стипль-чезе[647], и элегантных Церкариев[648], пытающихся его обогнать; впрочем, они преследовали цель куда более серьезную, чем наши денди: речь шла о том, кто скорее поглотит бедных Сувоек[649], которые рождаются в цветах и принадлежат разом и миру животному, и миру растительному! Ни Бори де Сен-Венсан[650], ни Мюллер[651], сей бессмертный датчанин, создавший столько же миров, сколько их создал сам Господь, не сумели решить, кто же все-таки такая Сувойка – Животное или растение, растение или Животное. Быть может, меньше затруднений доставили бы им некоторые Люди, чьи головы кучера кабриолета именуют репами, хотя ученые так и не смогли выяснить, по каким признакам уличные практики определяют овощную природу этих голов.

Анна очень скоро заметила, что у принца Жарпеадо счастливый вид; он играл на лютне и высказывал свое блаженство в романсе, достойном Виктора Гюго. Нет сомнения, что эта кантата могла бы по праву занять место в «Восточных стихотворениях», ибо она состояла из одиннадцати сотен и еще одиннадцати стансов[652], по числу красот Зашазилии (произносится как Виргиния), прекраснейшей из дочерей ранагридского племени. Имя это, точно так же как персидские имена, было говорящим и означало «дева, сотворенная из света». Прежде чем сделаться киноварью или свинцовым суриком, одним словом, самой красной краской в мире, это драгоценное создание должно было пройти три энтомологические стадии, которые предписаны всем особям, известным зоологии, не исключая и Человека.

Виргиния в своей первоначальной форме[653] пребывала в павильоне, который ошеломил бы поклонников мавританской или сарацинской архитектуры, настолько сильно превосходил он кружевные узоры Альгамбры, Хенералифе[654] и самых знаменитых мечетей. (См. также альбом, включающий семь тысяч гравюр с видами Опунцистана[655].) Павильон этот располагался в глубокой долине, склоны которой поросли густыми лесами, подобными тем, что описаны Шатобрианом в романе «Атала»[656]; поблизости протекал благоуханный поток, по сравнению с которым кельнская вода, португальская вода и прочие косметические средства – все равно что черная, грязная, вонючая вода Бьевры[657] по сравнению с очищенной водой из Сены. Полчища солдат в мундирах из марены, точь-в-точь похожих на французские[658], охраняли долину со всех сторон. Вокруг павильона плясали и пели Баядеры. Принц в крайней растерянности суетился и отдавал приказания. Часовые, расставленные на большом расстоянии один от другого, повторяли пароль. Дело в том, что в нынешнем своем состоянии юная особа могла стать жертвой кровожадного Гения по имени Мизокамп[659]. Одетый в латы, на манер средневековых алебардщиков, и в зеленую мантию, твердостью не уступающую алмазу, Мизокамп свиреп и ужасен. Он ничуть не боится подданных Жарпеадо и чем больше их встречает, тем охотнее пожирает на завтрак, да и на ужин тоже. Завидев издали Мизокампа, бедная Анна вспомнила испанцев Фернандо Кортеса, сходящих на мексиканский берег. Глаза сего беспощадного воина сверкают, как каретные фонари, и сам он устремляется вперед со скоростью кареты, впрочем не запряженной лошадьми: лошади ему не нужны, ибо он обладает безмерно длинными ногами, тонкими, как нотные линейки, и проворными, как ножки танцовщицы. Желудок его прозрачен, как хрустальный бокал, а пищу он переваривает в ту же самую минуту, когда пожирает. Принц Поль приказал расклеить во всех лесах и всех деревнях Опунцистана прокламацию, в которой призвал всех своих мыслящих подданных встать между Мизокампом и павильоном и либо задушить Чудовище, либо его насытить. Тем, кто будет пожран, он сулил бессмертие – единственное, что он мог им предложить. Дочь профессора восхищалась принцем Полем Жарпеадо, которого любовь вдохновила на столь тонкие политические решения. Какая нежность! какая предупредительность! Юная принцесса в точности походила на тех запеленутых беби, которых английские аристократы с гордостью приносят подышать воздухом в Гайд-парк. Таким образом, влюбленный принц Поль выказывал своей драгоценной крошке Виргинии поистине материнскую заботу; впрочем, она и была еще самым настоящим беби.

«Что же будет, когда она подрастет?» – подумала Анна.

Вскоре принц Поль заметил в поведении Зашазилии симптомы кризиса, которому подвержены сии прелестные создания[660]. По его приказу были взорваны фейерверки, известившие весь мир о том, что принцесса вплоть до дня свадьбы удаляется в монастырь. По обычаю она укутает себя серыми покровами и погрузится в глубокий сон, чтобы надежнее защитить себя от злых чар. Такова верховная воля феи Физины, пожелавшей, чтобы все создания, начиная с тех, кто выше Человека, и даже с самих Миров, и кончая Бесконечно Малыми, повиновались одному и тому же закону. Невидимые монахини покатили маленькую принцессу в буром коконе с той же осторожностью, с какой рабы в Гаване скручивают светлые листья табака, изготовляя сигары для Жорж Санд или какой-нибудь знатной испанки. Головка принцессы едва виднелась из этого савана, в котором покоилась ее благоразумная, добродетельная и смиренная особа. Принц Поль Жарпеадо сторожил на пороге монастыря и был тоже благоразумен, добродетелен и смиренен, но нетерпелив! Он походил на Людовика XV, который, угадав в семилетней девочке, сидящей подле отца на террасе сада Тюильри, будущую красавицу, взял мадемуазель де Роман под свою опеку и воспитал вдали от света[661].

На глазах Анны принц Поль с восторгом встретил пробуждение Виргинии: подобно античной Венере, выходящей из моря, она вышла из своего позолоченного савана[662]. Точно мильтоновская Ева – Ева английская, – она улыбнулась солнцу, спросила себя, она ли это[663], и обрадовалась тому, что все вокруг такое комфортабельное[664]. Она взглянула на Поля и издала возглас: «Оу!», выражающий крайнюю степень английского изумления.