Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

Многие другие особы, происходившие из самых различных классов общества и приведенные сюда исключительно желанием услышать тех, о ком я уже рассказала, из скромности долгое время молчали, но в конце концов ответили согласием на всеобщие и не однажды повторенные просьбы и извлекли из своей памяти такое количество стихов, прозы и музыки, что заставить их умолкнуть было невозможно до самой поздней ночи. Уходя, каждый благодарил милую хозяйку за удовольствие, которое она доставила всем своею любезностью и своим плодовитым и многоликим талантом, не отступающим ни перед самыми смелыми сочетаниями, ни перед самыми нежными и трогательными предметами.

Что же до меня, я не замедлила возвратиться к печальным мыслям, от которых ненадолго отвлеклась, захваченная этим вихрем, и улеглась спать усталая, с тревогой думая о том, что наутро придется опять ожидать неизвестно чего, стремиться неизвестно куда.

Прочь, подлые баядеры!..

Шестое письмо Ласточки

Право, милая подруга, после крушения стольких надежд, после стольких тщетных усилий мне недоставало только одного – наконец закончить мое долгое паломничество в обществе Шилохвостки! Не будь Вы так добры, Вы бы высмеяли меня, но Вы Канарейка, не злоупотребляющая своим превосходством. Впрочем, даже Вы с Вашим кротким лукавством без труда отыщете смешные стороны в моем предприятии, между тем ничего смешного в нем нет. Я возвращаюсь к Вам удрученная и подавленная, но верная своим убеждениям. Правда, теперь я жалею, что не создана для того счастья, каким наслаждаетесь Вы; коль скоро я не умею изменить других, я хотела бы измениться сама.

Я не думаю, что я неправа, но чувствую, что не в силах быть правой, а между первым и вторым разница невелика. Я многое повидала, я просила, я проповедовала; все остались глухи: мужской пол слушал и пожимал плечами, женский не слушал, но тоже пожимал плечами. Чтобы продолжать борьбу, потребно терпение, которого у меня нет, да и у Вас, я уверена, тоже.

И потом, я теперь калека, а чтобы в этой жизни преуспеть хоть в чем-то, даже в добрых делах, надо прежде всего быть красивой. Хромая Ласточка имеет мало шансов завоевать популярность в нашем веке, который шагает так скоро, и среди людей, которые только и знают что толкаться локтями. С недавних пор я потеряла веру в себя, а я ведь всегда верила в предзнаменования.

Итак, я больше никуда не стремлюсь, а напротив, возвращаюсь восвояси; скоро в Париж придет весна, но это прекрасное время года не быстроходнее меня, и потому я надеюсь прибыть в столицу одновременно с ним.

Я представлю Вам мою юную спутницу; она Вам понравится, даром что дурочка. Прелестная Шилохвостка, хоть у нее и ветер в голове.

Вообще ветреные существа, как правило, добры, и я убедилась, что моя симпатия к ним меня не обманула. Я никогда не смогу отплатить этой любезной Птице за все ее заботы, но ей, кажется, до этого и дела нет. За меня ее отблагодарите Вы, преподав ей несколько правил поведения, в которых она очень нуждается; Вы и представить не можете, сколько эта юная особа успела натворить глупостей.

Она страстно влюбилась в одного повесу, который встретился на нашем пути, и уже готова была покинуть меня, чтобы последовать за ним. Мне пришлось живописать самыми черными красками то ужасное состояние, на которое меня обречет ее поступок, и лишь тогда она согласилась расстаться с этим фатом, единственные достоинства которого – прелестное оперение и величайшая самоуверенность. Он сделал бы ее несчастной, я уверена; мой печальный опыт научил меня не судить о ближних по внешнему виду, ибо, как Вы, вероятно, помните, не было на свете Пернатого красивее, чем тот вертопрах, который заставил меня пролить столько слез. История моих бедствий, которую я сочла уместным поведать при этих обстоятельствах нашей юной сумасбродке, произвела на нее живейшее впечатление. Речи рассудительные и суровые, равно как и неусыпный надзор помогут уберечь бедняжку от печалей, какими грозит ее легкомысленный характер.

Вольвокс, точно холера в 1833 году, на ходу поглощал все живое

Но как же случилось, что я заговорила о надзоре и суровости? ведь эта система противоречит самым заветным моим убеждениям! Что же это значит? Неужели меня охватила общая болезнь и мне придется, в довершение всего, отказаться также от приятного сознания, что, несмотря на все превратности, я не сошла с избранного раз и навсегда пути? Не знаю. Это странствие, благодаря которому я надеялась приобрести столько познаний, в самом деле показало мне жизнь с совершенно новой стороны. Прежде я замечала только недостатки того, что есть на свете, и преимущества того, чего нет. Я замечаю все это и до сих пор, но теперь я беру в расчет также и опасности, какими чревата всякая, даже самая благотворная перемена. Лучше сохранить плохой порядок, чем его менять, об этом говорили и до меня.

Итак, я вернусь к Вам, милая, нежная подруга, печальной, но покорной, находящей мир весьма несовершенным, но больше не стремящейся улучшить его насильно; Вы скажете, что я взялась за ум, а я – что я потеряла надежду; впрочем, разве одно так уж сильно отличается от другого? Я много странствовала, чтобы выяснить то, что со временем могла бы узнать, не двигаясь с места, а именно, что истинный мудрец довольствуется тем счастьем, какое имеет, и не ищет лучшего; этой мудростью я, возможно, еще не прониклась окончательно, но я ведь лечу к Вам, а Вы обладаете ею в полной мере. До скорой встречи, до встречи навсегда.

Госпожа Менессье-Нодье

ЛЮБОВНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ДВУХ ЖИВОТНЫХ, описанные в назидание Людям острого ума[602]

Животно-сентиментальная историяI. Профессор Гранариус

Решительно, сказал, сидя однажды вечером под липами, профессор Гранариус[603], самое любопытное сегодня в Париже – это поведение Жарпеадо[604]. Право, если бы французы вели себя так, как он, нам бы не понадобились ни кодексы, ни ремонстрации[605], ни пастырские послания, ни проповеди религиозные или общественные и мы были бы избавлены от множества скандалов. Ничто не доказывает столь убедительно, что разум, которым так гордится Человек, и есть причина всех общественных бедствий.

Мадемуазель Анна Гранариус[606], влюбленная в начинающего натуралиста, не могла не покраснеть, тем более что она была барышня белокурая, голубоглазая и чрезвычайно тонкокожая, настоящая героиня шотландского романа, вдобавок едва ли не наделенная даром ясновидения. Поэтому по простодушному и почти глуповатому виду профессора она догадалась, что он только что произнес одну из тех банальных фраз, какие нередко слетают с уст ученых, чья ученость всегда однобока. Она поднялась и решила прогуляться по Ботаническому саду, который в ту пору был уже закрыт, ибо часы показывали половину девятого, а в июле публику из Ботанического сада выставляют именно в тот момент, когда там воцаряется поэзия вечера. Прогуливаться этой порой по опустевшему парку сладостно, особенно в обществе такой особы, как Анна.

«Кто же такой этот Жарпеадо, который не дает покоя батюшке?» – подумала она, усаживаясь на скамейку близ большой теплицы.

И красавица Анна задумалась, задумалась так глубоко, что Дума завладела всем ее существом и пригвоздила ее к тому камню, на который она присела; с юными особами это случается нередко. Старый профессор был слишком занят, чтобы заметить отсутствие дочери, и предоставил ей пребывать в том состоянии нервической расслабленности, за которое четырьмя столетиями раньше ее бы непременно сожгли на костре. Вот как важно родиться вовремя.

II. Его Королевское Высочество принц Жарпеадо

Самым замечательным в Париже Жарпеадо находил свое присутствие в этом городе, точь-в-точь как генуэзский дож в Версале[607]. Тем более что он был хотя и невелик ростом, но хорошо сложен; черты его пленяли взор, подкачали разве что ноги – чересчур тонкие, впрочем, обутые в ботинки с очень длинными носами, разукрашенные драгоценными каменьями. Спину Жарпеадо укрывала, по моде его родной Кактрианы[608], мантия, до которой было далеко одеяниям духовных особ на коронации Карла Х; она была усыпана алмазной крошкой, сверкавшей на лазоревом фоне, и разделена на две створки, которые посредством золотого шарнира легко поднимались на манер священнического одеяния. Знаком отличия ему – принцу Кокцирюбри[609] – служили сапфировые доспехи, а на голове вздымались две тончайших эгретки, способные своим изяществом затмить все те султаны, какими государи украшают свои кивера в дни национальных празднеств.

Анна нашла его совершенно очаровательным; правда, дело портили короткие сухощавые ручки, но кто бы стал обращать внимание на этот легкий изъян при виде его румянца, обличавшего чистую кровь, которая, казалось, была сродни солнцу и наливалась яркой краской под сверкающими лучами этого светила?[610] Вскоре Анна поняла, что имел в виду ее отец; ее глазам предстало одно из тех таинственных зрелищ, которые остаются незамеченными в этом страшном Париже, столь полном и столь пустом, столь глупом и столь ученом, столь задумчивом и столь легкомысленном, но всегда куда более фантастическом, чем многоумная Германия, и сильно превосходящем всю ту гофманиаду, которую сумел разглядеть важный советник берлинского апелляционного суда[611]. Воистину, мастер Блоха и его микроскопическое стекло не могли бы сравняться с месмерическими сивиллами[612], которые в ту минуту предоставили свои услуги в распоряжение прелестной Анны; сделали они это по мановению волшебной палочки той единственной феи, что у нас еще осталась и что носит имя Экстазиада, – той феи, которой мы обязаны нашими поэтами и нашими прекраснейшими грезами и которую так стремится компрометировать Академия наук (секция медицины).