Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

Тут старый профессор, как и всегда, когда с его губ слетало имя Господа, впал в глубокую задумчивость, и дочь не смела ее прервать.

Тут вошел Жюль Соваль. Если вам случалось видеть одного из тех простых и скромных юношей, которые исполнены любви к науке и, много зная, сохраняют, однако, некую очаровательную наивность, вовсе не лишающую их честолюбия и не мешающую им изъездить всю Европу в поисках какой-нибудь подъязычной кости или раковины, можно считать, что вы знакомы с Жюлем Совалем. Столь же простодушный, сколько и бедный (увы! быть может, с приходом богатства простодушие уходит навсегда), он считал Ботанический сад своим домом, видел в профессоре Гранариусе второго отца, восхищался им, благоговел перед ним как перед учеником и преемником великого Жоффруа Сент-Илера и помогал ему в его трудах, как некогда прославленные и преданные ученики помогали Рафаэлю; причем – и это было особенно восхитительно – этот молодой человек поступал бы точно так же, не будь у профессора красавицы дочери; им руководствовала святая любовь к науке! ибо, скажем сразу, он любил естественную историю гораздо сильнее, чем юную Анну.

– Здравствуйте, мадемуазель, – сказал он, – как вы поживаете?.. А что с профессором?

– Увы, он не успел рассказать мне историю принца Жарпеадо и на самом интересном месте задумался о судьбах человечества… Мы остановились на прибытии Жарпеадо в Бордо.

– На корабле, принадлежавшем банкирскому дому Бальгери-младшего[633], – подхватил Жюль. – Достопочтенные банкиры передали принца…

– Совсем маленького принца… – заметила Анна.

Жарпеадо усадил свою милую на пурпурную подушку, и они переплыли озеро…

– Да, вы правы, – передали его толстому кондуктору дилижансов почтовой конторы Лаффита и Кайяра, который обошелся с ним вовсе не так, как должно обходиться с особой такого благородного происхождения и такого высокого ранга; он швырнул его под скамейку в купе[634] и в этой страшной пропасти принц со своей свитой сильно пострадали от соседства с мешками серебряных монет, что ставит нас нынче в очень затруднительное положение. Кончилось все тем, что самый обыкновенный почтальон вручил посылку папаше Лакрампу, который не помнил себя от радости… Лишь только о прибытии принца официально известили французское правительство, Эсти, один из министров, воспользовался этим, чтобы добиться для нас послаблений: он живо обрисовал комиссии палаты депутатов важность нашего заведения и необходимость поставить его на широкую ногу и говорил так красноречиво, что добился выделения шестисот тысяч франков на построение дворца для полезного потомства Жарпеадо. «Это позволит нам, сударь, – сказал он докладчику[635], которым, к счастью, оказался богатый торговец москательными товарами с улицы Ломбардцев[636], – перестать платить дань иностранцам и получить хоть какую-то выгоду от Алжира, на который мы тратим миллионы». Один старый маршал объявил, что, по его мнению, принца надобно считать военной добычей. «Господа, – сказал тогда докладчик палате, – не посеяв, не пожнешь…» Афоризм этот имел большой успех; ведь в палате говорящему необходимо опускаться до уровня слушателей. Оппозиция, которая уже давно ворчала по поводу Обезьяньего дворца[637], ничего не смогла противопоставить этому наблюдению, понятному собственникам, которых так же много на скамьях в палате, как устриц на канкальских отмелях[638].

– Когда закон был принят, – подхватил профессор, который уже очнулся от размышлений и слушал рассказ ученика, – он послужил источником одной прекрасной фразы. Я проходил по Саду и застал под большим кедром одного из наших садовников за чтением «Монитёра»[639]; я даже попенял ему на это, но он возразил, что «Монитёр» – величайшее из периодических изданий. «Правда ли, сударь, – спросил он у меня, – что у нас построят превосходную теплицу для растений из тропиков обоих полушарий и оборудуют ее самыми совершенными приспособлениями?» – «Да, друг мой, – отвечал я, – мы ни в чем не будем уступать Англии, а в чем-то, возможно, ее и превзойдем». – «Наконец-то, – воскликнул садовник, потирая руки, – впервые после Июльской революции народ наконец понял, в чем заключаются его истинные интересы; теперь все во Франции расцветет». Увидев, что я улыбаюсь, он продолжил: «А жалованье нам прибавят?»

– Увы, сударь! – перебил его Жюль. – Я только что из большой теплицы; все пропало! Несмотря на все наши старания, нам не удастся свести Жарпеадо ни с каким подобным ему созданием; я целый час наблюдал за ним с помощью наилучшего изделия Доллонда[640]; он отверг Coccus ficus caricae[641] и должен умереть…

– Да, но он умрет, оставаясь верным, – воскликнула чувствительная Анна.

– Право, – возразил Гранариус, – не все ли равно, умереть верным или неверным, если умереть придется…

– Вы никогда нас не поймете! – сказала Анна таким тоном, как будто хотела испепелить отца. – Но вы его не обольстите, он противится любым обольщениям, а с вашей стороны, господин Жюль, очень дурно принимать участие в таких злых делах. Вы, должно быть, не способны на такую любовь!.. Ведь ясно, что Жарпеадо не нужен никто, кроме Ранагриды…

– Моя дочь права. А что если мы, за неимением лучшего, попытаемся привести пурпурные пеленки, в которых к нам прибыл Жарпеадо из своего прекрасного королевства Кактриана, в то состояние, в каком пребывают принцы за десять месяцев до своего рождения? вдруг там отыщется хоть одна Ранагрида?

– Вот, батюшка, благородный поступок, за который вы удостоитесь восхищения всех женщин.

– И поздравлений от министра! – воскликнул Жюль.

– А также изумления ученых! – подхватил профессор. – Не говоря уже о благодарности французских коммерсантов.

– Да, но, – опомнился Жюль, – разве Планшет не сказал, что состояние, в котором находятся принцы за одиннадцать месяцев до своего рождения…

– Дитя мое, – мягко перебил Гранариус своего ученика, – разве ты не видишь, что природа, повсюду равная самой себе, сохраняет представителей клана Жарпеадо в таком состоянии годами! О! лишь бы только мешки с монетами их не раздавили…

– Он меня не любит! – вскричала несчастная Анна, видя, что Жюль, вне себя от любопытства, последовал за Гранариусом, вместо того чтобы остаться с ней наедине.

– Можно я пойду с вами, господа? – спросила Анна, когда отец ее возвратился с листком бумаги в руках.

– Конечно, дитя мое, – отвечал профессор со своей обычной добротой.

Гранариус был рассеян, но дочери этот его недостаток сулил много преимуществ. Как часто мягкость оказывается не чем иным, как плодом безразличия?.. почти так же часто, как милосердие оказывается плодом расчета.

– От цветов, которые мы нарвали вчера, господин Жюль, у вас ночью разболелась голова, – сказала Анна молодому ученому, пропустив отца вперед, – вы поставили их на окно, а до этого спели: «Матильда, cвет моих очей». Это нехорошо; зачем петь про Матильду?

– Но сердце пело про Анну! – отвечал он. – Однако откуда вам известны все эти обстоятельства? – прибавил он с ужасом. – Неужели вы сомнамбула?

– Сомнамбула? – переспросила она. – О, что же сталось с молодыми людьми в наш развращенный век! они готовы свести любое чувство к электромагнетическому флюиду!.. к избытку теплорода…[642]

– Увы! – подтвердил Жюль. – Во всяком случае, у Животных все именно так и происходит. Смотрите! мы добились здесь… – и он не без гордости указал на прославленную теплицу Ботанического сада, примыкающую к холму, увенчанному бельведером, – мы добились здесь тропического тепла и посадили тропические растения; отчего же мы не можем вырастить огромных Животных, скелеты которых восстановил славный Кювье? Все дело в том, что в нашей атмосфере не хватает углерода; должно быть, наш земной шар, подобно юнцу-транжиру, обошелся с ним чересчур нерасчетливо… Чувства наши входят в уравнения…

– О дьявольская наука! – воскликнула Анна. – Ну что ж, в таком случае предавайтесь любви в своем Саду, между кабинетами сравнительной анатомии и зоологической химии, вооружайтесь пробирками и вычисляйте, сколько углерода Человек тратит, взбираясь на гору! Ваши чувства входят в уравнение, где вторым членом служит приданое! Вы не знаете, что такое любовь, господин Жюль!

– Я знаю это так хорошо, что ради устройства нашего семейного очага – если, конечно, вы захотите выйти за меня, мадемуазель, – я верчусь, как Карась на сковородке, и провожу долгие часы, припав к микроскопу и наблюдая за единственным живым Жарпеадо на европейской земле; если он женится, если эта волшебная сказка кончится так, как должны кончаться сказки: «и родилось у них много детей», то мы поженимся тоже, я получу крест Почетного легиона, стану ассистентом профессора, получу квартиру при Музее и три тысячи франков жалованья, меня наверняка отправят в Алжир, дабы разводить там наших подопечных, и мы заживем счастливо… Так что не браните меня за то, что я не свожу глаз с принца Жарпеадо…