Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

На глазах Анны принц Поль с восторгом встретил пробуждение Виргинии: подобно античной Венере, выходящей из моря, она вышла из своего позолоченного савана[662]. Точно мильтоновская Ева – Ева английская, – она улыбнулась солнцу, спросила себя, она ли это[663], и обрадовалась тому, что все вокруг такое комфортабельное[664]. Она взглянула на Поля и издала возглас: «Оу!», выражающий крайнюю степень английского изумления.

Принц с рабской покорностью вызвался указать ей жизненный путь по горам и долам своих владений.

– О ты, кого ожидал я так долго, царица моего сердца, благослови своими взорами подданных и владыку; осчастливь здешние края своим присутствием.

Речи глубоко правдивые: ведь вы можете услышать их в любой опере!

Виргиния поняла, что является предметом безмерного обожания, приняла предложение принца и последовала за ним; с неустанным восхищением прислушивалась она к возвышенному голосу природы, любовалась вечно зелеными холмами и душистыми цветами, но особенное удовольствие доставляла ей трогательная забота ее спутника. Когда они добрались до берега озера, красотой равного Тунскому[665], Поль разыскал изумительно прекрасную лодочку из древесной коры. Сей прелестный челн, похожий на корпус виолы д’амур, был инкрустирован перламутром, украшавшим его тончайшую коричневатую оболочку. Жарпеадо усадил свою милую на пурпурную подушку, и они переплыли озеро, вода которого была чиста, как брильянт самой чистой воды.

– О, как они счастливы! – сказала Анна. – Почему я не могу путешествовать по швейцарским озерам!..

Опунцистанская оппозиция в столичной газете «Шаривари»[666] утверждала, что пресловутое озеро представляло собой не что иное, как капельку, упавшую из окна, располагавшегося на высоте одиннадцати сотен миль, или, в переводе на французские меры, на высоте тридцати шести метров. Впрочем, известно, как должны относиться друзья правительства к шуткам оппозиции.

Поль угощал Виргинию самыми зрелыми и вкусными плодами, он выбирал их для нее, а сам довольствовался остатками; он был счастлив уже тем, что вкушает с нею из одного сосуда. Виргиния в роскошном парчовом одеянии сверкала замечательной белизной и походила на знаменитую Эсмеральду, воспетую Виктором Гюго. Но Эсмеральда была женщина, а Виргиния – ангел. Она бы ни за какие сокровища не полюбила даже маршала, не говоря уже о полковнике[667]. Она глаз не сводила с Жарпеадо, она не могла провести без него ни единой минуты, и, поскольку бедный Поль не способен был ни в чем отказать своей драгоценной Зашазилии, он вскоре совершенно изнемог, ибо, увы, любовь, где бы ни происходило дело, безгранична только в нравственном смысле. Когда усталость совсем сморила Поля и он заснул, Виргиния уселась подле него и стала отгонять воздушных Сувоек, которые грозили смутить его покой. Разве это не одна из трогательнейших сцен частной жизни? Душа в такие минуты порхает вольно, не смущаясь условленными правилами кокетства. В эту пору любовь, прежде таившаяся в глубине сердца, выплескивается наружу! Жарпеадо проснулся от света, который излучали глаза Виргинии, и прочел в них любовь, свободную от покровов, какими обычно окутывают себя женщины с помощью слов, жестов и взглядов. То был восторг столь заразительный, что Поль подхватил Виргинию и они пустились в пляс: их сарабанда напоминала английскую джигу. А это доказывает, что во всех сферах живое существо, испытывающее бескрайнюю радость и забывающее себя, испытывает потребность скакать и плясать! (См. «Рассуждения о пиррической пляске древних», сочинение г-на Пятислива де Листва, члена Института[668].) В Опунцистане, как и во Франции, мещане подражают придворным нравам. Так что танцы здесь устраивались даже в самых крохотных деревушках.

Внезапно Поль застыл, объятый ужасом.

– Что с тобой, любовь моя? – спросила Виргиния.

– Как же нам быть? – воскликнул принц. – Если ты любишь меня, а я люблю тебя, мы устроим славную свадьбу; но потом!.. Знаешь ли ты, ангел мой, какая участь ждет тебя потом?

– Знаю, – отвечала она. – Вместо того чтобы погибнуть на корабле, как Виргиния из книги, или в своей постели, как Кларисса, или в пустыне, как Манон Леско или Атала[669], я умру в родах, как умирают все матери в моем роду: участь совсем не романическая[670]. Но любить тебя в течение целого сезона – разве это не прекраснейший в мире удел? Вдобавок умереть молодой, сохранив все иллюзии, насладившись зрелищем расцветающей природы, оставить многочисленное и могучее потомство, наконец, быть покорной Господу! что может быть великолепнее? Будем же любить друг друга и предоставим Гениям позаботиться о будущем.

Эта довольно-таки декольтированная мораль произвела свое действие. Поль отвел невесту в сверкающий огнями дворец, где все брильянты королевства были извлечены на свет божий, а все рабы и баядеры, ускользнувшие от хищного Вольвокса, пели и плясали. Празднество получилось во сто раз более роскошное, чем то, которое мы видим на главной аллее Елисейских Полей в июльские дни[671]. Готовилось великое событие. Работницы, cвоего рода сестры милосердия, призванные ходить за потомством, которое явится на свет вследствие высочайшего бракосочетания, готовились приступить к делу. Во все стороны поскакали курьеры, дабы объявить о грядущей женитьбе принца на Зашазилии-ранагридянке и приказать доставить огромные запасы провизии, необходимые для прокормления маленьких принцев. Жарпеадо получил поздравления от всех сословий своей державы и тысячу раз повторил одну и ту же благодарственную фразу. Все религиозные церемонии до единой были соблюдены надлежащим образом, и принц Поль предавался им с неспешностью, доказывавшей силу его любви, ведь он не мог не помнить о том, что вскоре потеряет свою драгоценную Виргинию, а ее он любил сильнее, чем их будущее потомство.

«Ты хочешь играть – играй!» – сказала она.

– Ах! – говорил он своей прелестной супруге, – теперь я все понял. Мне нужно было жениться на Финне и с нею завести потомство, а тебя сделать моей идеальной любовницей. О Виргиния! разве ты не идеал, не тот божественный цветок, одно созерцание которого дарует блаженство? Тогда ты бы осталась жить, а погибла бы одна лишь Финна.

Так в приступе отчаяния Поль изобрел двоеженство и сам дошел до той доктрины, какую исповедовали мудрецы древнего Востока и какая предписывала, чтобы одна женщина рожала детей, а другая воплощала поэзию жизни, – восхитительное учение первобытных времен, которое в наши дни считается безнравственным. Однако королева Жарпеада положила конец этим мечтаниям. Как и Финна, но еще более сладострастно, она принялась плясать перед принцем; дело происходило в тех же декорациях, а именно под звездным небом, в благоуханных кущах, где ароматы танцевали вместе с королевой и все дышало любовью. Поль героически сопротивлялся чарам Финны, но против королевы Жарпеады он устоять не смог и предался бурной страсти в ее объятиях.

«Бедные божьи твари, – подумала Анна, – они так счастливы, в их жизни столько поэзии!.. Любовь правит низшими мирами, равно как и высшими; а вот у Человека, стоящего посередине между Животными и Ангелами, разум портит все дело!»

Пока дочь Гранариуса с волнением следила за этими событиями, Жюль Соваль, с легкой руки своей тетушки, которая мечтала найти ему богатую невесту, вел светскую жизнь в квартале Маре[672]. Прекрасным августовским вечером госпожа Соваль заставила племянника отправиться к господину Пингвуазо, бывшему торговцу игрушками из пассажа Якоря; сей господин удалился от дел, имея сорок тысяч ливров годового дохода, загородное имение в Буасси-Сен-Леже и единственную дочь двадцати семи лет, за которой родитель давал четыреста тысяч франков (плод девятилетних сбережений), загородное имение и только что купленный особняк на Вандомской улице в Маре[673], не говоря уже о надеждах на наследство. Обед, естественно, был устроен в честь прославленного натуралиста, для которого Пингвуазо, коротко знакомый с главой государства, хотел добиться креста Почетного легиона. Пингвуазо искал зятя, который остался бы жить в его доме; но он желал заполучить зятя знаменитого, который мог бы стать профессором, публиковать книги и быть героем журнальных статей.

После десерта тетушка взяла племянника Жюля под руку, увела в сад и недолго думая осведомилась:

– Что ты думаешь об Амелии Пингвуазо?

– Что она чудовищно уродлива, что у нее нос крючком и все лицо в веснушках.

– Да, но какой прекрасный особняк!

– Огромные ступни!

– Дом в Буасси-Сен-Леже, парк в тридцать гектаров с гротами и речкой.

– Плоская грудь.