Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

Эта мысль, такая глубокая и такая меланхолическая, так потрясла несчастную дочь профессора, что по ее телу пробежала судорога; девушка поднялась, пересекла Ботанический сад, вышла на улицу Кювье и с кошачьим проворством взлетела на крышу дома под номером 15. Жюль в эту минуту как раз оторвался от работы, положил перо на край стола и сказал сам себе, потирая руки: «Если моя милая Анна захочет меня подождать, через три года я получу крест Почетного легиона и стану помощником профессора, ибо начинаю кое-что понимать в энтомологии, а если нам удастся наладить разведение опунциевой кошенили в Алжире… это будет большая победа, черт возьми!»

И он принялся напевать из Россини:

Матильда, cвет моих очей[626], –

аккомпанируя себе на фортепиано, которое не имело ни одного изъяна, кроме того что было чудовищно расстроено. После этого небольшого перерыва он убрал со стола букет цветов, которые сорвал в теплице вместе с Анной, и вновь взялся за работу.

Наутро Анна проснулась в своей постели; она помнила в точности великие и грандиозные события прошедшей ночи, но не умела объяснить, каким образом она могла подняться на крышу и заглянуть внутрь души господина Жюля Соваля, юного ученика профессора Гранариуса; вдобавок она сгорала от желания узнать дальнейшую судьбу принца Жарпеадо.

Отсюда, отцы и матери семейства, можно сделать вывод, что старый профессор был холост, имел дочь девятнадцати лет, очень благонравную, но лишенную присмотра, ибо люди, погруженные в науку, и с отцовскими-то обязанностями справляются из рук вон плохо, что же говорить о материнских. Сей ученый в сдвинутом на затылок парике был так занят своими исследованиями, что носил брюки без подтяжек и (несмотря на свое знакомство со всеми открытиями, касающимися жизни микроскопически малых) не подозревал об изобретении штрипок, так превосходно выпрямляющих складки на панталонах и так сильно утомляющих плечи. Когда Жюль впервые заговорил с ним о штрипках, милейший профессор вообразил, что речь идет о штрихах на крыльях бабочек! Теперь вам нетрудно будет понять, как мог Гранариус не подозревать о том, что его дочь от природы сомнамбула, что она влюблена в Жюля и что любовь приводит ее в состояние экстаза, близкое к каталепсии.

За завтраком, увидев, что отец не моргнув глазом собирается высыпать содержимое солонки в кофе[627], она поспешила спросить у него:

– Папа, кто такой принц Жарпеадо?

Вопрос сделал нужное действие: Гранариус поставил солонку на стол, взглянул в глаза дочери, еще хранившие смутные следы ночных сновидений, и улыбнулся той веселой, доброй, милой улыбкой, какая озаряет лицо ученого, если ему предоставляется возможность сесть на своего конька!

Тогда Анна сказала: «Вот сахар» – и пододвинула к отцу сахарницу.

Так, дорогие дети, реальное перемешивается с фантастическим в жизни и в Ботаническом саду.

Участники этого стипль-чеза преследовали цель куда более серьезную…

– Принц Жарпеадо – последний представитель кактрианской династии, – продолжал достойный ученый, который, подобно многим отцам, ошибочно полагал, что дочь его еще не вышла из того возраста, когда девочки играют в куклы. – Кактриана – обширная, очень богатая страна, одна из тех, что всегда купаются в лучах солнца; расположена она на таком-то градусе широты и таком-то градусе долготы, которые тебе знать совершенно не обязательно; однако она очень мало исследована наблюдателями, я имею в виду тех наблюдателей, которые смотрят на природу вооруженным глазом. Между тем жители этой страны, населенной так же густо, как Китай, и даже более того, ибо подданные там исчисляются миллиардами, регулярно гибнут от кипящей воды, которую извергает огромный вулкан, устроенный руками Человека и именуемый Аррозо-Рио-Гранде[628]. Впрочем, природа, судя по всему, противопоставляет разрушительным силам производительные силы той же мощи, и чем больше Сельдей съедает Человек, тем больше икры мечут самки-Селедки… Согласно законам Кактрианы, только принц королевской крови, встретив одну из своих подданных, может восполнить потери, причиненные кактрианскому народу страшной эпидемией, последствия которой хорошо известны ученым этого народа, хотя они никогда не могли постигнуть ее причин. Это кактрианская холера-морбус. В самом деле, наблюдая за бесконечно малыми, мы не можем не проводить параллелей с нашим собственным существованием… Разве холера-морбус это не…

– Наш Вольвокс! – воскликнула Анна.

Профессор бросился обнимать дочку и чуть не опрокинул стол.

– Милая Анна, неужели ты до такой степени посвящена в тайны науки?.. Ты должна стать женой ученого. Вольвокс! откуда ты знаешь это слово?

(В юности я знавал одного делового человека, который со слезами на глазах рассказывал, как его пятилетний сын спас тысячефранковый билет, по ошибке попавший в мусорную корзину; мальчик искал там бумагу, чтобы смастерить птичку. «Милое дитя! в его возрасте знать цену ассигнации!..»)

– Но принц! принц! – вскричала Анна, боясь, что отец погрузится в свои грезы и ничего ей не расскажет.

– Принц, – продолжал профессор, поправив парик, – был спасен от разрушительной стихии тщанием французского правительства; не спросив позволения, беднягу разлучили с его прекрасным отечеством, с его прекрасной будущностью, и сделать это было тем легче, что само его существование находилось под вопросом. Проще говоря, Жарпеадо, стомиллиардомиллионный представитель своей династии…

(На этих словах, заметим в скобках, профессор обмакнул в кофе ломтик хлеба и воздел его к верхним полкам, на которых стояли многообразные чучела Животных, а затем продолжил: «Вы, господа Бурбоны и господа Оттоманы, короли и правители, гордитесь древностью своих родов, а ведь вы существуете всего пятнадцать-шестнадцать веков, да вдобавок наслаждаетесь тысячей и одним удобством самой утонченной цивилизации… Насколько же… Впрочем!.. Ни слова о политике».)

Жарпеадо находился на той же стадии развития, на какой пребывает Королевское Высочество за одиннадцать месяцев до рождения; в этом виде его перенесли в кабинет моего предшественника, прославленного Лакрампа, изобретателя Уток, который как раз заканчивал их монографическое описание, когда мы имели несчастье его потерять; впрочем, он будет жить столько, столько будет жить «Шагреневая кожа», благодаря художнику, который изобразил его наблюдающим за своими драгоценными Утками[629]. Там же можно увидеть и нашего друга Планшета, которому ради славы науки покойный Лакрамп завещал изучить очертания, ширину, глубину и свойства принцев за одиннадцать месяцев до рождения. Планшет показал себя достойным этой миссии и в споре с интриганом Кювье отстаивал свою точку зрения, заключавшуюся в том, что принцы в этот период имеют вид инфузории, много двигаются и уже носят ордена.

Полчища солдат в мундирах из марены, точь-в-точь похожих на французские, охраняли долину со всех сторон

По просьбе покойного Лакрампа французское правительство поручило похищение Жарпеадо Гению Спекуляции, и принц прибыл морем из глубины провинции Гваксака[630], покоясь на пурпурном ложе, составленном из примерно трех миллиардов подданных своего родителя, бальзамированных индейцами, которые бесспорно могут соперничать с доктором Ганналем[631]. Поскольку законы против работорговли не распространяются на покойников, эти бесценные мумии были проданы в Бордо, дабы служить радостям и наслаждениям белой расы вплоть до того дня, когда Солнце, родитель трех великих племен Кактрианы, прозывающихся Жарпеадо, Ранаграда и Негра, поглотит их своими лучами… Да, милая моя Анна, тебе следует знать, что без этого народа Рубенс не изобразил бы ни одной нимфы, Мирис – ни одной красотки, Вауэрман – ни одного трубача[632]. Да, дочь моя, на прелестные губки, которые улыбаются или кривятся со стен Музея, пошли целые племена. О, если бы каким-то чудом эти существа, обратившиеся в цвет, вернулись к жизни, мы наблюдали бы изумительное преображение Рафаэлевых Мадонн и Рубенсовых битв! Для этих прелестных существ настала бы пора того вечного воскресения, что обещано всем нам. Увы! быть может, там, на Небесах обитает всемогущий художник, который отправляет целые поколения рода человеческого на свою палитру; быть может, размолотые невидимым пестиком, мы, о Господи, становимся всего лишь мазком в какой-нибудь исполинской фреске!..

Мизокамп

Тут старый профессор, как и всегда, когда с его губ слетало имя Господа, впал в глубокую задумчивость, и дочь не смела ее прервать.

Тут вошел Жюль Соваль. Если вам случалось видеть одного из тех простых и скромных юношей, которые исполнены любви к науке и, много зная, сохраняют, однако, некую очаровательную наивность, вовсе не лишающую их честолюбия и не мешающую им изъездить всю Европу в поисках какой-нибудь подъязычной кости или раковины, можно считать, что вы знакомы с Жюлем Совалем. Столь же простодушный, сколько и бедный (увы! быть может, с приходом богатства простодушие уходит навсегда), он считал Ботанический сад своим домом, видел в профессоре Гранариусе второго отца, восхищался им, благоговел перед ним как перед учеником и преемником великого Жоффруа Сент-Илера и помогал ему в его трудах, как некогда прославленные и преданные ученики помогали Рафаэлю; причем – и это было особенно восхитительно – этот молодой человек поступал бы точно так же, не будь у профессора красавицы дочери; им руководствовала святая любовь к науке! ибо, скажем сразу, он любил естественную историю гораздо сильнее, чем юную Анну.