Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но то, о чем сейчас говорю, не сеанс флагелляции, не шахсей-вахсей по-славянски; отсутствие четкой границы — хотя бы и в словаре, все регистрирующем, — между злокозненной ложью и беззаботно-безвредной, да что там, даже и вдохновенной, творческой выдумкой говорит о нас… Хорошо? Плохо? Когда как, а в общем — ни так ни сяк. Мы таковы, с тем и возьмите. И Пушкин, и — да, да! — Антон Антонович Сквозник-Дмухановский.
То есть — народ, нация. Потому что фразу героя Андрея Платонова: «Народ без меня не полный» — имел бы право сказать не только Пушкин, гений, а и Сквозник-Дмухановский, взяточник. И Хлестаков, фитюлька. Но сведение воедино гениев и ничтожеств отрывает их странную общностьот житейской реальности. Вздымает над нею.
То, что Гоголь открыл в многоопытном градоначальнике неправдопобную, поэтическую доверчивости — не попытка обелить его именно как Антона Антоновича, берущего взятки и таскающего за бороды купцов, но это выход за пределы сатиры, взлет над двухмерностью бытового разоблачения, проникновение духовного взора сквозь российский уездный город с помойками и поваленными заборами…
Проникновение — куда?
«…В «Записках охотника», — размышлял Иннокентий Анненский, мы будем иметь уже подлинное изображение крепостнической России, памятник не только художественный, но исторический. А в «Мертвых душах» в какие годы происходит действие? Что это, в сущности, за страна? Есть ли в ней хоть какая-нибудь вера, обрывок исторических воспоминаний, обычай, живет ли в ее глубине какой-нибудь, хоть смутный идеальный запрос? Чьи дети, чьи внуки эта Маниловы?»
И в «Ревизоре» — что за хохлацко-кацапский город? Возможно ли прочертить маршрут Хлестакова и, если возьмемся чертить, не проляжет ли он по воздуху?.. Да что там анонимная вотчина Сквозник-Дмухановского! Сам Петербург — вправду ли он Петербург, а не что-то иное, такое же фантастическое, как фантастичны рассказы о нем, все равно, Хлестакова ли или почтмейстера из «Мертвых душ», повествующего о злоключениях капитана Копейкина? «…Семирамида, судырь, да и полно… Драгоценные марморы на стенах, металлические галантереи, какая-нибудь ручка у дверей, так что нужно, знаете, забежать наперед в мелочную лавочку, да купить на грош мыла, да прежде часа два тереть им руки, да потом уже решишься ухватиться за нее… Пройдет ли мимо Милютинских лавок, так из окна выглядывает, в некотором роде, семга эдакая, вишенки — по пяти рублей штучка, арбуз-громадище, дилижанс эдакой, высунулся из окна, и, так сказать, ищет дурака, который бы заплатил сто рублей…»
Вот он, хлестаковский «в семьсот рублей арбуз», и совершенно не важно, что Иван Александрович в Питере пообтерся, а почтмейстер-рассказчик, судя по всему, там бывал, коли запросто поминает то Гороховую, то Литейную, то Милютинские лавки. Не важно, что один — враль, другой — фантазер, ибо в данном случае и сам Гоголь не столько их автор, сколько соавтор, творец некоей Атлантиды, которую он, по словам Иннокентия Анненского, изобразил нам вместо России. Атлантиды, страны, которой нет — и была ли?
Вот, кажется, самая «правдоподобная» из гоголевских вещей, «Женитьба»: неспешный быт, предельная точность деталей. Мается перестарок-невеста, хлопочет сваха, тянутся в дом женихи — еще чуть-чуть, и выйдет Островский, даром что он в свое время будет сердиться на Гоголя: у того, дескать, Хлестаков или Плюшкин — «не столько русские типы данного времени, сколько вечные образцы общечеловеческих страстей», а сам гоголевский талант — «ненормальный».
Пусть так, но «Женитьбой»-то Гоголь уж должен был угодить «купеческому Шекспиру»? Иван Павлович Яичница — не феноменальный Ноздрев, отставной мореход Жевакин, перекусивший «селедочкой», — не Петр Петрович Петух и не Собакевич, русские родственники Гаргантюа. У Островского все находится в «данном времени», но вот и у Гоголя тот же Жевакин поможет нам высчитать точную дату происходящего: «…В восемьсот четырнадцатом, — будет он излагать биографию своего обтерханного мундирчика, — сделал экспедицию вокруг света, и вот только по швам немного поистерлось; в восемьсот пятнадцатом вышел в отставку, только перелицевал; уж десять лет ношу — до сих пор почти что новый».
Ба! Дело-то, выходит, относится к 1825 году! К двадцать пятому — это сильно звучит для русского уха. И кто знает, может, пока сваха сбирает в Агафьин дом женихов, а Подколесин обдумывает свой бунт против самовластия Кочкарева, на Сенатской восставшие полки как раз выстраиваются в каре?
Может быть. Ну и что? До этого нет ни малейшего дела не только самим персонажам, но и автору их, — и не по причине какой-то особенной аполитичности. Аполитичность — тоже причастность к чему-то, пусть с отрицательным знаком, а где это «что-то»? В мире, подобном миру Островского, и Яичница с Подколесиным посудачили бы, прочтя «Северную пчелу», о мятежниках «гнусного вида во фраках», и Жевакин, глядишь, обеспокоился бы, нет ли среди угодивших в заговор флотских старых его знакомцев… Это — живи они в Санкт-Петербурге. А в Атлантиде — какой мятеж, какая политика?
Объяснить и понять Гоголя с точки зрения «свинцовых мерзостей» реальной российской действительности — дело такое же безнадежное, как ловить его на несуразностях, что попытался сделать простодушный герой Василия Шукшина: «Русь-тройка, все гремит, все заливается, а в тройке — прохиндей, шулер», Чичиков то есть! Попытки так или этак вернуть Гоголя в «данное время», в ту реальность, над которой он, единожды оттолкнувшись, взлетел навсегда, безвозвратно, — наивность разного рода и степени, но равно очевидная. «Он не реалист и не сатирик, как раньше думали…» Будто сейчас перестали так думать. «Он фантаст, изображающий не реальных людей, а элементарных злых духов, прежде всего духа лжи, овладевшего Россией» (Бердяев).
Духа лжи… А я что говорил?
По-моёму, до сих пор нктото удовлетворительно не объяснил, зачем Гоголь назвал «Мертвые души» — поэмой. Хотя, вероятно, следовало бы спросить иначе: зачем он назвал так только и именно эту книгу, отличивши ее тем самым от прочих? У него все — поэма, поэзия, в отличие от Островского и тем более Щедрина и Кобылина. Он свой дар понимал как романтический, идеалистический; как…
Остановимся. Незачем повторять общеизвестное, а что Гоголь так и видел себя, свою роль, свою миссию, есть тривиальность из тривиальностей. Парадоксально другое: хотя так оно, в общем, и было, однако как только Гоголь убедил себя в том окончательно, дар его надорвался. Иссяк. И сам он погиб.
Однако эта трагедия, конечно, не глубже гоголевской судьбы (глубже — некуда), но обширней по объятому ею пространству.
Понимаю, что это надобно разъяснить.
Молодой Гоголь играл, даже заигрывал с чертовщиной — «Вечер накануне Ивана Купала», «Майская ночь»,
