Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только единожды, уже в зрелости и на новом, высшем витке осознания собственной духовной миссии (быть «пророком православной культуры», осуществить «программу радикальной перестройки жизни на религиозных началах» — я цитирую книгу о Гоголе профессора и протоиерея В. Зеньковского), — в общем, только в финале повести «Портрет» он решился пророчествовать, отнюдь не играючи, о грядущем пришествии «искусителя рода человеческого, антихриста»… Решился — и не решился. Оставив пророчество в первой редакции «Портрета» (1835), он убрал его во второй, окончательной (1842).
Что заставило? Резкий отзыв Белинского? Возможно, и это; сам Гоголь, посылая повесть в журнал «Современник», Плетневу, как бы даже признал: «…Я ее переделал… вследствие сделанных еще в Петербурге замечаний», — но странно представить его школьнически послушным. Полагаю, что внутренний голос был не в пример повелительнее.
Гоголь остановился… Нет, даже сделал решительный шаг назад, отступил перед тем, что отнюдь не остановило писателя, которого считают самым прямым из его потомков. Конечно, Булгакова. Он не только вывел в романе Воланда, духа зла, но вступил с ним в союз.
Не занимаясь — в согласии с нынешней да и всегдашней модой — самоутверждением за счет великих, а всего лишь фиксируя драму, замечу: незадолго до того, как измученный Булгаков согласится принять правила игры, попробует заключить договор с олицетворением власти и зла в масштабах СССР, то есть напишет пьесу «Батум», он уже практически завершил «Мастера и Маргариту». Роман, где Власть и Зло возведены на ступень наивысшую. Абсолютную. И поделился лучшим из того, что имел, с подручными дьявола, отдавши обворожающий булгаковский смех на откуп Коровьеву и Бегемоту. Их проказы столь заразительны, что, кажется, не только они — свита Воланда, но и он оказывается в сфере хулиганского обаяния, излучаемого неистощимыми гаерами.
А сам-то он — каков? Понятно, не в подвластном ему аду, а в мире романа, где демиург и владыка — автор.
В разные эпохи, у разных писателей гении зла представали также по-разному. Дух отрицания величав у Мильтона, идеален у парадоксалиста Франса, мятежен у Лермонтова, не более чем мелкий бес, по мелочам услужающий Фаусту, у Пушкина, — но, сколь они ни различны, все существуют пока что в едином, не стронувшемся с места, необезбоженном мире.
А у Булгакова?
Вспомним: к Воланду приходит посланник из лагеря добра Левий Матвей — с поручением к дьяволу от Иешуа: «Он… просит тебя, чтобы ты взял с собою Мастера».
«А что же вы не берете его к себе, в свет?» — со спокойным ехидством спрашивает Сатана.
Не берут потому, что Мастер заслужил только покой, а не свет, но сейчас речь не о том. Ведь здесь, мысля по-нынешнему, словно два суверенных государства, некогда составлявших целое, но разъединившихся навсегда. Борьба за суверенитет уже отшумела, границы определены, остались) разве что споры о гражданстве.
Ситуация не традиционная.
«С ортодоксальной точки зрения… Сатана противостоит Богу не на равных основаниях, не как божество или антибожество зла, но как падшее творение Бога и мятежный подданный Его державы, который только и может, что обращать против Бога силу, полученную от Него же, и против собственной воли, в конечном счете, содействовать выполнению Божьего замысла…» (С. Аверинцев).
В этом — и только в этом — смысле следует понимать» знаменитую фразу из «Фауста» Гете: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Ведь сама-то сила, хотящая зла, — мятежная часть силы добра; мятежная, но часть. И — часть, но мятежная. У Булгакова же, выбравшего в эпиграф к роману эти слова гетевского Мефистофеля, — ничего подобного. Воланд не занят богоборчеством; по тонкому замечанию булгаковеда Г. Лесскиса, «он и Иешуа лишь представляют «разные ведомства» единого божественного миропорядка».
Так не только в романе «Мастер и Маргарита». Так — вообще в нашем общем едва закончившемся (и то вряд ли: когда столетия завершались одновременно со сменой круглой цифры?) XX веке, где зло и добро, дьявол и Бог не то чтоб боролись (борются?) между собой в нашем культурном и философском сознании, а…
Сосуществуют?
Во всяком случае, разведены по углам, как боксеры на время своих перерывов между раундами, но, в отличие от драчунов-спортсменов, так покуда в углах и оставлены, а исход поединка обговаривают секунданты с участием рефери. (Но кто главный судья?)
Сознаю: метафора грубая, однако другой наш век, возможно, и не заслуживает.
Сосуществуют Воланд и Иешуа; сосуществование бывает и в пределах одной души — в пределах настолько узких, что не разойтись:
Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть.
И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой,
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой…
…Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.
И т. д. Это вам не Валерий Брюсов, способный, едва откричав: «На Берлин!», податься на чиновную службу к большевикам-пораженцам, не его хладнокровная неразборчивостъ: «Хочу, чтоб в море плавала свободная ладья. И Господа и Дьявола хочу прославить я». Это Блок, у кого иные представления о свободе, это его «К Музе», но даже ему — или ему в особенности — освобождение видится в поругании и проклятии, во всяком случае, не вне этого. Иначе не насладишься — даже не понять сразу чем, мазохизмом или садизмом: «И была роковая отрада в попираньи заветных святынь.»
Что ж. Многое отошло в прошлое, и окрашенный в суровый цвет пуританства гуманизм Мильтона, и гетевские счеты с рационализмом, и постромантизм Лермонтова. Рухнула и просветительская идиллия, согласно которой (и по словам Дидро), если даже мир — это глобальный танцкласс, где чиновник приплясывает перед министром, министр — перед королем, король — перед своей любовницей, то хотя бы философ, поэт, художник, ничего не просящий, не выделывает унизительных па. Отныне «танцуют все», повинуясь палочке того, кто правит бал, и даже тот афоризм, который мы превратили в оптимистический клич, «рукописи не горят», исходит из уст дьявола. И не горят они — когда не горят — по его воле, как по воле Воланда (зловещая аллитерация) не сгорел роман, собственноручно брошенный в огонь Мастером. А второй том
