Ад - Александра Маринина

— Разве это возможно, Юлечка? — грустно спросила Люба. — Разве возможно не принимать все это близко к сердцу, не переживать, не горевать?

— Ну, мы же с Дениской это спокойно воспринимаем, а вы почему не можете?

— Юлечка, деточка, в нашей стране теракты начались примерно с девяносто девятого года, то есть пять лет назад. Тебе тогда было сколько?

— Тринадцать.

— Вот видишь. Тебе было тринадцать, Денису — четырнадцать, этот кошмар вошел в вашу жизнь с детства, и вы к нему привыкли и воспринимаете как факт жизни. Как Денискину инвалидность, как плохую погоду, которую хорошо бы изменить, но нет возможности, и надо просто приспособиться и терпеть. А в мою жизнь терроризм в таком виде вошел, когда мне было пятьдесят три года, а нашему отцу — восемьдесят три. Ты понимаешь разницу? Восемьдесят три года он жил, не зная, что это такое — взрывы, при которых погибают случайные люди и дети-заложники, стоящие в окнах живым щитом. При советской власти такое случалось крайне редко, это были единичные случаи, а теперь они стали повседневной реальностью. Конечно, он не может привыкнуть. И я не могу. И он не может не волноваться, не тревожиться, он не может быть к этому равнодушным.

— Любовь Николаевна, — очень серьезно сказала Юля, — я, конечно, не профессор какой-нибудь, я только студентка мединститута, но у меня есть чутье, мне бабушка много раз говорила. Вашему дедушке очень вредно так волноваться. Вы бы оградили его как-нибудь.

— Как? Как я могу его оградить? Отвезти домой и забрать у него телевизор и радиоприемник? Как ты себе это представляешь?

— Я не знаю как, но только все это кончится очень плохо и очень скоро, — твердо произнесла Юля. — И я считаю, что вы должны знать и быть готовой ко всему.

— К чему? — испугалась Люба.

— Ко всему, — повторила девушка. — В том числе и к самому плохому. Я вашего дедушку уже сутки наблюдаю. И то, что я вижу, меня тревожит. Надо бы его уже сейчас госпитализировать, пока не стало слишком поздно.

— Ты считаешь? — озабоченно спросила Люба.

— Я уверена. Но только он не соглашается, я с ним уже говорила об этом. Он у вас очень упрямый. Вы можете на него воздействовать?

— Нет, не могу. И никогда не могла.

— А Тамара Николаевна тоже не может?

— И она не может.

— А дядя Родислав?

Люба задумалась. А что? Когда-то Родиславу удалось уговорить тестя помириться с Тамарой и Григорием, вдруг и сейчас у него получится?

— Надо попробовать, — сказала она. — Успеха не гарантирую, но будем пытаться.

После ужина Родислав пригласил тестя в свой кабинет «посидеть по-мужски и выпить по рюмочке». Там, с глазу на глаз, он долго уговаривал Николая Дмитриевича поберечь себя и завтра же с утра лечь в любую клинику по его выбору, обещал самых лучших врачей и самую комфортабельную палату, но ничего не добился, кроме раздраженных и сердитых ответов.

— Нечего меня хоронить раньше времени. Я прекрасно себя чувствую. Вам только дай волю — упечете надолго, потом не выберешься. А у меня пятого октября ответственное мероприятие, в День работника уголовного розыска мне нужно будет проводить торжественное заседание Совета ветеранов и поздравлять старых розыскников, грамоты вручать, памятные медали. Мне в больницу сейчас никак нельзя.

— Николай Дмитриевич, сегодня только второе сентября, — объяснял Родислав, — до вашего мероприятия еще целый месяц, вы успеете подлечиться и к торжественному заседанию будете как новенький.

— Нет, не выйдет. Мне нужно написать доклад и приветственное слово, мне нужно все подготовить, все проконтролировать, чтобы не было сбоев, а то без руководства там все наперекосяк пойдет, — твердил в ответ Головин. — Вот пройдет День уголовного розыска, потом в ноябре День милиции, а потом уж, так и быть, я могу лечь в стационар. Но не раньше. Усвоил, Родька? И вообще, что мы тут сидим с тобой? Пойдем вниз, там, наверное, новости есть.

— Прости, Любаша, — разведя руками, сказал Родислав жене, — я очень старался, но у меня ничего не вышло. Папа уперся намертво.

— Я так и думала, — кивнула она.

— Я даже использовал запрещенные аргументы, говорил, что если с ним что-нибудь случится, то для вас с Тамарой это будет страшным ударом, от которого вы долго не сможете оправиться, потому что очень любите его, и просил его пожалеть хотя бы вас, если ему себя не жалко.

— А он что?

— Твердил, что ничего с ним не случится, что в нем здоровья еще лет на десять.

В этот вечер Николая Дмитриевича удалось-таки уложить спать в одной из комнат на втором этаже, Юля уехала домой, Денис работал за компьютером, а Люба с Родиславом засиделись на кухне. Несмотря на огромную по площади квартиру и на наличие комнат самого разного предназначения, они так и не избавились от многолетней привычки допоздна пить чай на кухне и разговаривать. Правда, в последние годы такие посиделки случались все реже. Им по-прежнему было о чем поговорить, у них было много общих дел по работе в холдинге, но эти рабочие темы удобнее было обсуждать в Любиной комнате-кабинете, когда под руками и компьютер, и все необходимые документы. Прежде на кухонных посиделках обсуждались сын и дочь, Лариса, Лиза и ее дети, а теперь… Сына нет, дочь уехала, Лариса создала свою семью и родила второго ребенка, Лиза умерла, ее дочь исчезла неизвестно куда, якобы в какую-то общину, Денис здесь, с ними. Что обсуждать?

Сегодня они говорили об отце и не заметили, как время давно перевалило за полночь. Около половины второго они услышали, как катится кресло Дениса.

— Там два взрыва, — мрачно сообщил юноша. — Как ты думаешь, пап, это начало штурма?

— Ночью? Нет, не думаю. Скорее всего, там что-то другое. Ты ложиться собираешься?

— Пока нет. Подожду, может, что-нибудь станет известно. А Николай Дмитриевич спит?

— Спит, спит.

— Это хорошо, — кивнул Денис, — хоть нервничать не будет. Если там ничего такого, так можно будет ему утром и не говорить ничего. А вы чай пьете? Можно, я с вами?

— Конечно, — подхватилась Люба, — я сейчас тебе налью. Пирожки будешь? Или бутерброд сделать?

— Спасибо, тетя Люба, я сам сделаю.

Люба налила ему чаю и молча смотрела, как Денис отрезает хлеб и сыр. Она все не могла забыть слова Родислава о том, что Денис не хочет с ней жить, что он ее стесняется и боится, что его присутствие ей неприятно. Как убедить мальчика в том, что он не прав? В ней давно уже не было ревности ни к Лизе, ни к ее детям, она привыкла к их существованию параллельно собственной семье, как привыкают к загораживающему вид дому напротив. Дом есть, его построили, и ничего уже нельзя сделать, и надо просто привыкнуть к тому, что красивый закат над рекой тебе больше не виден. Но все равно остается память о том самом закате и о тех днях, когда на него можно был смотреть и сердце замирало от переливающейся прелести багряно-розовых красок. Да, память остается, а ненависти к дому нет. Этот дом вообще не вызывает никаких чувств. Ну, стоит и стоит. В нем живут какие-то люди со своими радостями и бедами, и дай им бог счастья и долгих лет жизни. Но разве можно объяснить это девятнадцатилетнему мальчику?

Утром решили Николаю Дмитриевичу ничего не говорить о ночных взрывах. Первая половина дня прошла относительно спокойно, а в середине пятницы началась перестрелка, закончившаяся штурмом и освобождением заложников. Спецназ занял здание школы и пытался преградить боевикам отступление в жилой район, некоторым террористам удалось сбежать, другие были убиты. Через несколько часов операция была завершена, и в новостях замелькали первые цифры жертв. Услышав, что количество погибших превысило 300 человек, Николай Дмитриевич побелел, а кожа вокруг губ стала синюшной.

— Триста трупов, — бормотал он, массируя левую сторону груди. — Триста, а то и больше окровавленных тел. А сколько среди них детских? Я даже во время войны такого не видел. Солдатские тела — это одно, а детские…

Юля схватилась за тонометр и фонендоскоп, потом за ампулы и шприцы.

— Вызывай «Скорую», — скомандовала она Денису. — Я одна не справлюсь. У дедушки аритмия.

Денис быстро выполнил указание. «Скорая» из медицинского центра, к которому по страховке были прикреплены Люба с Родиславом и члены их семьи, приехала мгновенно.

— Нужна госпитализация в интенсивную терапию, — вынесли вердикт врачи.

Николаю Дмитриевичу было так плохо, что сопротивляться он уже не мог.

И тем не менее через три дня он потребовал, чтобы его выписали. Ему нужно было писать доклад ко Дню уголовного розыска.

Николай Дмитриевич Головин скончался 5 октября 2004 года во время торжественного заседания Совета ветеранов МВД. Он читал доклад и умер прямо на трибуне. Прервался на полуслове, упал и больше не поднялся.

В этот день Люба отпросилась у Бегорского, они с Тамарой хотели воспользоваться отсутствием отца и сделать в его квартире генеральную уборку. Люба мыла окна, стоя на подоконнике, а Тамара залезла на стремянку и протирала мокрой тряпкой плафоны в семирожковой люстре, когда раздался звонок в дверь. Они никого не ждали и удивленно переглянулись. Ехать за отцом Тамара должна была к пяти часам, а сейчас только половина третьего.