Долгие ночи - Абузар Айдамиров

ГЛАВА XIII. КАПИТАН ГУСАРСКОГО ПОЛКА

Международная политика русского царизма — одна сложная цепь самых неслыханных преступлений и насилия, самых грязных и подлых интриг против свободы народов, против демократии, против рабочего класса.

В.И. Ленин

Восход солнца застал Берса и его товарищей, возвращавшихся из Беноя, на живописном хребте Кожелк-Дук. Впереди, под ними, виднелся аул Саясан. Он уже пробудился. Отовсюду слышался петушиный крик, где-то жалобно скрипнула калитка, затем другая, донеслись редкие голоса. Постояв немного, путники спустились вниз и проехали в сторону кладбища, где был похоронен один из знаменитейших вождей освободительной борьбы чеченского народа — шейх Чечни Ташав-Хаджи. Его захоронение сразу же бросилось в глаза. Среди множества надмогильных памятников, красиво расписанных сложной арабской вязью, возвышалось четырехугольное строение, крытое оцинкованным железом. В такой гробнице и покоились останки неукротимого Ташав-Хаджи.

До сих пор Болатха, Шоип, Берс, Маккал и Арзу ехали вместе, но дальше двигаться группой было уже опасно. Чтобы не привлечь внимания лазутчиков властей, они разделились. Болатха и Шоип завернули к гробнице Ташав-Хаджи, а остальные доехали до левого берега Аксая и там распрощались. Арзу и Маккал спустились вниз по реке. Берс отправился через Шуани на запад.

Оставшись один, Берс погрузился в тяжелые раздумья. Так с ним было всегда, поэтому он и стремился к людям. Но все равно получалось так, что он, подобно вечному страннику, ездил почти всегда один. Нет, никто не сторонился его, не чуждался, наоборот, все его встречали приветливо, везде ему были рады.

А в том, что ему приходилось разъезжать одному, была простая и жестокая необходимость. Вот почему и без спутников он не чувствовал себя одиноким.

Солнце поднималось все выше, и в согретом воздухе уже заливался жаворонок, которого горцы назвали "птичкой пахоты".

"Точно сказано, — подумал Берс, — прилетел жаворонок — запрягай плуг". Но пахаря этой весной увидишь редко, хотя и холмы уже накинули зеленые шали, и деревья покрылись липкими почками.

Весна… Берс поднял голову. Убогие аулы лепились к склонам, точно ласточкины гнезда. Они только-только начинали оживать.

Чье сердце не дрогнет при виде их? И он, Берс, тоже виноват перед ними. Чувство вины ни на минуту не оставляло его. Люди гибли, защищая эти аулы. А где был он? Далеко. Очень далеко от родных гор. И не испытывал ни горя, ни ужаса. На его теле нет ни одного шрама, ни одной раны. И родители его не стали жертвами войны, так как она не коснулась их. Братьев же и сестер Берс не имел. Но разве те, кто лежат в этой сырой земле, не его кровные братья и сестры, а горе живых — разве не его горе?

Недалеко от Джугурты повстречался Берс с худым и тощим стариком, казалось, высушенным на солнце. Он еле-еле ковылял, согнувшись под тяжестью вязанки дров на спине. Не доезжая до него, Берс спешился.

— Ассалам алейкум! Пусть пошлет Аллах мир и счастье твоему очагу.

— Ва алейкум салам! Да благословит и тебя Аллах, молодой человек, — ответил старик, не поднимая головы.

За тяжелой ношей Берсу не было видно его лица.

— Устал, старик?

— Если сказать правду, то силы уже на исходе.

— Давай я понесу, а ты садись на коня.

— Не стоит, мне теперь недалеко осталось. Спасибо тебе.

Поезжай. Я уж как-нибудь сам.

Берс не мог проехать мимо и тем нарушить обычай горцев. Так заведено: повстречается на пути старец, всадник, не доезжая до него шагов пятидесяти, спешивается и, лишь отойдя от него на такое же расстояние, вновь садится на коня. А если догнал его, то уступает ему коня, сам же идет пешком. Старый горец, конечно, не заставит молодого долго идти пешком. Самое большее, проедет с полкилометра, возвратит коня и скажет:

"Спасибо, молодой человек. Пусть Аллах продлит твою жизнь".

Старик сбросил вязанку, разогнул усталую спину. Землистое лицо его со впалыми щеками вспотело, слезящиеся глаза по-доброму глядели на Берса. Тот помог ему взобраться на коня, а сам пошел рядом, взвалив на себя дрова.

— Быки-то у тебя есть?

— Есть одна старая коза. И больше ничего нет из живого, что с четырьмя копытами.

— Почему сам пошел за дровами? Не послал сыновей?

Лицо старика исказилось болью. Берс пожалел, что задал этот вопрос.

— Были, — промолвил старик чуть слышно. — Шестеро. И все шестеро захоронены вон на том кладбище, — старик рукой махнул вниз, на холмы, утыканные деревянными шестами, — такие шесты ставили у изголовья погибших на войне.

— Пятеро пали еще при Шамиле, они воевали в моей сотне. Шестой примкнул в Бойсангуру и тоже погиб. Вот один я и остался…

Возле аула старик попытался было сойти с коня, но Берс ему не разрешил и донес дрова до самого дома. Жилище, представшее его глазам, лишь с большой натяжкой можно было назвать домом.

Убогая лачуга, севшая на один бок, стояла в глубине заброшенного двора. С крыши свисали кукурузные стебли. Позади виднелся бывший сад, теперь наполовину обгоревший, обнесенный оградой из колючих кустарников. Молодая женщина подметала двор, а старуха доила, видимо, ту самую козу, о которой упоминал старик.

По двору верхом на хворостине скакал мальчишка лет семи-восьми, одетый в бешмет явно с плеча взрослого и таких же больших размеров баранью шапку, закрывавшую почти всю голову. Увидев их, мальчик отбросил хворостину, подбежал и взялся за повод коня. Женщины, перестав работать, с любопытством приветствовали гостя.

— Только один сын и успел жениться, — проговорил старик, заметив, как внимательно Берс разглядывает мальчика.

— Он и его мать — единственная отрада. Что бы мы делали без них? Аллах, прости за такие мысли! Заходи, заходи в дом, кусок сискала у нас найдется, а старуха сварит нам чай с молоком.

— Извини меня, я очень тороплюсь.

— Нет, так мы гостя не отпустим, — подала голос старуха. — Ты непременно должен выпить в нашем доме чаю.

— Желаю вам всяческих благ, — Берс взял из рук мальчика повод.-

Не горюйте. Счастливы те, что погибли в боях за родину. Живые им завидуют. Кто остался, тот допьет чашу горя до дна. Дай вам Аллах силы и мужества.

— Да продлит он и твою жизнь, — сказал старик. — Счастья тебе в жизни. Да сбудутся все твои мечты.

Берс вел коня на поводу, пока не выбрался из аула. Перед ним распахнулась Чеченская равнина. Черные горы с дремучими лесами, постепенно снижаясь, отступили. В лицо приятно ударил ветер. Чистый воздух был наполнен пересвистом и гомоном птиц.

Уже расцвела алыча. Она так густо разрослась, что казалось, весь лес покрылся инеем. Как хорошо, как свободно дышится.

Какое бесконечное богатство вокруг. И тут же Берс одернул себя: "Нет уже той свободы. И люди здесь не хозяева. Они лишь ищут приюта, пристанища в этих лесах, скрываясь от жестокой власти…"

Перед Берсом встали иные картины. Он словно вновь воочию увидел панораму родного аула. Насколько хватало глаз, раскинулся перед ним родной аул. Фруктовые сады закрывали дома по самые крыши, лишь кое-где виднелась черепица, да из длинных труб валил дым. Даже в мыслях приметы и запахи родного очага обостряли его душевное состояние. Вспомнились слова Данчи, сказанные при прощанье: "Какой ни есть, а он все же твой отец, Берс…"

Да, если оглянуться назад, то, пожалуй, не было человека счастливее Берса. Хотя, опять-таки, какими глазами смотреть…

* * *

…В те времена пятнадцатилетний юноша никак не мог понять, почему его отец бежит из родного аула? Каждый здоровый мужчина на вес золота, а ему вроде до того и дела нет. Почему? На свой вопрос Берс получил ответ лишь спустя много лет. Тогда же он безропотно следовал за отцом, чей отъезд из родного аула вызывал у него лишь любопытство и недоумение.

Крепость Грозная обрастала домами, хотя строили их наспех, не заботясь о прочности и удобствах. Люди прибывали сюда отовсюду. Под стенами русской крепости прибывавшие чувствовали себя спокойнее.

Рохмад давно уже пристрастился к торговле, но дела его в Шали шли неважно. Теперь же, с помощью царских властей, он надеялся и расширить свою торговлю, и увеличить свой капитал. Не прошло и трех лет, о нем заговорили. Успехи его впечатляли. Но…

впечатляли лишь непосвященных. Берс же им не удивлялся, так как стал догадываться и понимать, каким именно путем течет золото в карман отца.

Шамиль запретил торговлю с русскими. Исключение делалось только для тех, кто закупал железо, в котором очень нуждалось его войско. Отец сразу же смекнул: вот она, выгода! Только в железе! Он закупал его и вез в горы. Но по возвращении, прежде чем навестить семью, Рохмад направлялся в русский штаб. Почему отец ходил туда так часто, Берсу было сначала невдомек, но потом он понял и это. Отец оказался не только трусом, но и предателем. Он предавал, а вернее, продавал свой народ.