На сопках маньчжурии - Павел Далецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но говорил он уже вяло, понимая, что игру проиграл, что действовать теперь нужно будет очень осторожно. Если даже крестьяне и не писали на него заявления, то Су Пу-тин сам может написать в любой момент.
Ел пастилу, пил чай, потом лег на циновку и прикрылся одеялом. Хотелось покурить опиум, спросил об этом Су Пу-тина. Тот кивнул головой, крикнул кого-то. Этот то-то принес через десять минут все необходимое. Закрыл циновкой вход.
21
На свадьбу к Леонтию Коржу собирались охотники: из Барабаша, Никольского, Владивостока, казаки с уссурийских станиц. Ждали Миронова и Алексея Ивановича.
Человек восемьдесят!
На такое количество гостей надо было запасти мяса, пирогов, питья. Марья совещалась с будущей сватьей, из какой муки ставить тесто на пироги — из американской, которую взять у Аносова, или же из своей. Пироги будут с капустой, с рисом и кетой.
— Тебе, Глаша, надо присмотреться, как я пироги пеку. Сеня их любит… Надо вот еще винограду набрать на кисель. Целый котел киселя!
— Двух котлов мало, — сказала Хлебникова, — ведь гости начнут после кабанины кислого требовать!
Настежь были открыты окна леонтьевского дома, чтобы все проветрить, просвежить, чтобы таежная чистота вошла в самые стены.
Семен хотел оклеивать свою комнату обоями, но потом передумал: что такое обои — недолговечная бумага! Он решил выложить стены кедровыми плашками и отполировать их.
Занимался он этим с утра до ночи. Приходила Глаша, смотрела:
— Сеня, хорошо, очень хорошо! Но только не успеешь!
— Успею!
Леонтий с Хлебниковым отправились на охоту.
Два дня назад пронесся тайфун, сбил зрелые кедровые шишки. Стремительно примчатся на эти пастбища кабаны. Будут, как всегда, держаться высоких гребней и крутых северных склонов, потому что после тайфуна продолжают дуть сильные северные ветры и срывать шишки.
Осенний воздух легок, нет в тайге тяжкой сырости, медом пахнет над ручьями.
Шли охотники, прислушиваясь, приглядываясь. За сопкой, на западе, прозвучал выстрел… Эхо пронесло его сквозь чащу, раздробило, подняло ввысь, погасило…
Кого взял охотник: кабана, козулю, медведя?
Больше часа поднимались на гребень. Уже на самом гребне услышали, как затрещали сучья под тяжестью крупного тела, и все смолкло. По-видимому, зверь притаился.
Леонтий укрылся за ствол и вдруг заметил: из-за толстой лиственницы выглядывает человек.
Вот, значит, кто — человек, а не зверь!
— Ну, кто там? — сказал, выходя, Леонтий и с удивлением узнал Аносова с винчестером в руках, с котомкой за плечами. — Вот уж никак не думал — и ты стал охотиться?
— Думаете, только вы охотники? За кабанами, что ли?
— За кабанами. А ты?
— Я тоже за кабаном. Есть, есть кабанчик, попадается.
— Это ты, Еремей, давеча стрелял в той стороне?
— По барсуку стрелял, да зря. Ну, вам туда, мне сюда…
Охотники расстались.
— Аносов всегда охотится по-своему, — сказал спустя некоторое время Хлебников, — то верхом на коне подъезжает к оленям, то за кабаном слоняется, и никто не знает, что он ушел за кабаном.
Наконец впереди послышался шум; казалось, в самую чащу тайги ворвался ветер. Шумели ветви, широкий шумный вздох несся навстречу.
Шло кабанье стадо, впереди крупные чушки и молодые секачи. Старые, не боясь тигра и медведя, лакомились в стороне. Нажравшись, пробирались на южные склоны отлеживаться в ямах, на прелом листе, или в загайниках, на мягкой хвое. Стадо двигалось по склону быстрой рысью, сокрушая с треском и шумом сухостой.
Леонтий еще издали приметил крупную бурую чушку, которая, опустив голову и не видя охотника, бежала прямо на него. Леонтий выстрелил. Чушка с размаху перекинулась через голову и легла к охотнику задними ногами.
Табун рванулся в разные стороны: каждый зверь туда, куда смотрел в момент выстрела. Леонтия скрывали деревья и пересеченная местность. Он выстрелил шесть раз, шесть туш легло около него. Хлебников взял столько же. Остальные кабаны пронеслись, и теперь на южных склонах шумела буря, медленно затихая.
— У нас пудов шестьдесят мяса, — сказал Леонтий, — по пять рублей за пуд — на триста рублей.
Кабанов разделали, прикрыли ветвями и отправились за лошадьми.
В распадке, недалеко от скалы, ничком лежало человеческое тело. Вылинявшие, когда-то синие штаны, куртка, костяные палочки искателя женьшеня, барсучья шкурка, на которую садится искатель, когда ему приходится работать в сыром месте. Из головы натекла лужа крови. Манза был убит пулей в затылок.
Собиратель женьшеня, он шел из тайги в Маньчжурию, по-видимому с добычей. В распадке охотник выследил его и подстрелил.
Охотник не за зверем — за человеком!
Убитого перевернули на спину.
Пожилой, скорее даже старый человек, со спокойным морщинистым лицом, Котомка разворочена, сейчас в ней только спички да кулек с рисом.
— Вот, братец ты мой, — сказал Леонтий, — кто в тайге охотится за кабаном, а кто выслеживает добычу позанятнее.
Когда раздольнинцы вернулись домой, уже съезжались гости.
Из Барабаша, от устья Монгугая гости приплыли на корейской шаланде. Спустив черные паруса, шаланда стояла на Суйфуне. Уссурийские казаки Чугунов и Шалунов приехали с женами, дочками, сыновьями. Девки были разодеты, сыновья тоже, а отцы приехали в своем старом, заслуженном.
Свадебный поезд на двух тройках отправлялся во Владивосток, в церковь Сибирского флотского экипажа.
Денька два, поди, проездят, а гости будут покуда угощаться, отдыхать, душу отводить.
— Посажёный-то кто? Зотик Яковлевич? Ну, это достойный человек!
Шалунов сидел на крыльце и смотрел, как провожающие окружали телегу, увитую пышными осенними цветами, алыми листьями кленов, зелеными и красными летами по дуге, оглоблям, кузову. Невеста вышла из дому, хорошая, статная невеста. Шалунов оценивал ее. Оценил высоко и сказал Леонтию, который как отец держался от всего, по обычаю, в стороне:
— Хороша!
Невеста села в телегу, колокольчики и бубенчики залились, по сухой осенней земле загремели колеса, конские копыта…
Жених должен был ожидать невесту во Владивостоке у входа в церковь.
— Вот, поди, эти самые бубенчики-ширкунчики… — сказал Зимников, подсаживаясь к Шалунову и Леонтию. — Поймал я в позапрошлом году козушку, отнес ее к начальнику. Лоренцов-то женат, а детей нет. Марья Никифоровна и говорит: «Хорошо, Зимников, что ты принес козушку». И стала ее воспитывать. Козушка ходила за ней по пятам. Людей не боялась, а собак как завидит — раз-два, перемахнет через забор и в дом. А собаки на забор вешаются, воем воют… Занятная козушка. Хотел Лоренцов прикупить ей самца, да самцов не ловили, все самок. Привязали ей на шею красный бант, подвесили ширкунчик, и через год она уже по три, по четыре дня гуляла в тайге. Раз я крался по следу козули. Ну, думаю, возьму! И в самом деле, вон она стоит, пьет воду. Приспособился, уже спускаю курок, подняла она голову — смотрю, бант на шее. Поверишь, меня пот прошиб, руки и ноги задрожали, точно в дочь родную прицелился… В тот день и охотиться больше не стал.
— Никто не подстрелил ее? — спросил Шалунов.
— Никто. До осени ходила холостая, а зимой стали замечать, что полнеет. В конце апреля всем уж видать стало, что ходит последние дни. Принесла самца и самочку… Вот скажи ты мне, Леонтий, как это дикий козел не побоялся ее красного галстука и ширкунчика?
— Красотой взяла, — сказал Шалунов, — козел, поди, тоже прельщается…
Марья звала к столу.
Приехали старики Пашковы со старшей внучкой.
— Прямо к пирогам, — сказала Марья, — сюда присаживайтесь. А это кто же — внучечка?
Внучечка была черноволоса, тонка телом, лицом походила на Су Пу-тина, но была очень красива.
На второй день к вечеру зазвенели вдали колокольчики и бубенцы, донеслись звуки гармоники, приглушенный стук колес.
Ехала свадьба.
Первая свадьба в Раздольном!
Ничего, что маньчжурские коньки невелики, — на бег они злы, вон как тянут в гору, только хвосты по ветру!
— Седанка едет, честное слово! — сказал Леонтий, разглядев друга на второй подводе.
Хвосты по ветру, ленты по ветру, цветы и шелковые платья горят в вечернем солнце. Заливается гармонь в руках Бармина.
Ну, встречайте, отец с матерью!
— Не жалей серебра! — кричит Попов, когда Леонтий обсыпает молодых пригоршнями серебра, и сам сыплет серебряным жаром.
Вечером, когда уже горели лампы, а на дворе, чтобы светлее и веселее было, жгли костры, подкатила к дому бричка.
Из нее выскочил Занадворов. На миг умолк шум.
— Что, не ожидали? — спросил Занадворов, позвякивая шпорами и отвечая на поклоны. — Не как начальник — как друг и доброжелатель… Горько!
