Русское авось - Павел Шилов

На улице ещё только забрезжил рассвет, а уж к моему дому стали сходиться люди. И у всех на устах один вопрос: как на этой проклятущей войне, и скоро ли она кончится. А что я мог сказать рядовой Иван Денисов? Не за охами же и вздохами, считай пришла вся деревня: и стар и мал. Как-то надо их всех успокоить и вселить надежду на победу, но как это сделать я и сам не знал. И каким-то седьмым чувством я понял, что нужна правда и только правда.

– Тяжело там на фронте, – начал я, – прёт и прёт вражина, как будто им числа нет. И когда всю эту свору перемелешь, ума не приложу, но ничего наши уже крепко встали, не сдвинешь. Сейчас вообще необходимо накапливать силы, чтобы потом как вдарить!

Николай Александрович Куприянов, председатель колхоза, улыбнулся. Он-то понял, что я говорю устами комиссаров, но всё же это была хоть какая-то надежда. Сам он побывал на империалистической, а потом уж и на гражданской. Для этой войны по старости лет и болезни был негоден. За его на фронте воевали три сына и дочь. Старший сын уже погиб под Смоленском. Теперь он переживал за остальных, боялся пропустить хоть одно слово из моих уст. Когда я закончил говорить, Куприянов обвёл всех строгим взглядом, сказал:

– Если наши остановились и не бегут, жди хороших вестей. Скоро фашисты почувствуют силу нашего оружья и силу нашего духа. Ох, и вдарят же им. Ничего, бабоньки, не вешайте только носа. Сейчас от нас зависит, крепок тыл, солдат воюет.

В избе резко распахнулась дверь. И я, ещё не узнав, кто вошёл, почувствовал, что это пришла твоя мать. Я сразу вспомнил о клятве данной другу Ивану, смутился. А она, забыв поздороваться, долго смотрела на меня, видно слова застряли в горле. И я, не выдержав её взгляда, залопотал:

– Погиб твой Иван, меня спасая.

Маша зашаталась, и не поддержи её, рухнула бы прямо на пол. Её подхватили под руки и усадили на лавку. Когда она получила похоронку на мужа, не плакала, толи захлестнувшая боль, толи неверье, помешали ей. Услышав же из уст очевидца и друга слова о гибели её мужа, душа у неё всколыхнулась и затрепетала. Она билась головой о стену избы и надрывно выла. Я не знал, как утешить, убитую горем женщину, хотел ей сказать о клятве, но понял, что не к месту и, бормоча невнятные слова, толкался около. Настя не слышала, что я говорил, но разве дело в словах, просто любящим сердцем она поняла ситуацию и из глаз её потекли обильные слезы. Находиться в избе ей было невмоготу, и чтобы не разрыдаться в голос, накинула на плечи шинель и вышла на мороз.

В деревне стояла тишина. Из труб не валил дым, весь народ был у меня, интересовался событьями на фронте, оплакивал погибших. Сейчас это была одна семья, дружная и сплочённая в горе и нужде, где радость и боль одна. Деревня испокон веку, где каждый знал друг о друге всё, порой любил и враждовал, но это было как бы в порядке вещей. Сейчас же общий враг – германский фашизм встал костью поперёк горла всем, и во имя общей борьбы было сплочение всего народа. Правда, по карте Германия не столь уж и велика, но аппетиты её огромны, считай всю Европу проглотила, страх навела на Азию и Африку, и только Советский союз сдерживает обезумевшего от крови и злобы врага. Честь тебе и слава моя Родина.

Я смотрел на улицу, где трещал мороз и искрились на солнце снежинки. Прямо перед моим взором стояли две берёзы, покрытые снегом. Под грузом снега ветки почти нагибались до самой земли. И стоило только пробежать лёгкому ветерку, как снег сыпался, искрясь и сверкая на солнце, и тогда берёзы свободно дышали, расправив, как бы свои плечи. Я видел, как Настя подошла к берёзам, провела тёплой рукой по шершавой коре, видно ощутив жгучий холод, отдёрнула её. Каким-то задним чувством я понял, что её растревоженное сердце забилось от боли и страдания. Ей захотелось броситься в снег, зарыться в него и больше не слышать и не видеть ничего. Взмахнув руками будто птица, она нырнула в его пушистую ещё никем нетронутую свежесть, почувствовала как по лицу и рукам потекла вода, но подниматься ей уже не хотелось. Напуганный отсутствием Насти, и оправившись от какого-то шока, я выскочил на улицу и, увидев следы девушки в огороде, направился туда. Настя лежала в снегу. По лицу текли тонкие струйки воды, но девушка их уже не замечала. Представь себе, Виктор, как я испугался, попытался поднять её и не мог, от напряжения ударило в поясницу, потом заболели швы на ранах. От боли я вскрикнул. Выскочила моя мама и запричитала:

– Ваня, что с тобой? Доченька, ты чего валяешься в снегу? Пошли, пошли домой, простынешь.

Она, конечно, слышала голос мамы, но как потом сказала: мол, как-то, как будто из подземелья. До неё уже не доходил смысл сказанного, просто уши слышали, а нервная система не реагировала на позывные. Мама подняла девушку и потащила в избу. Настя очнулась и вздохнула:

– Не надо, я сама.

Она прошла в дом и села на скамейку. Мама сдёрнула с неё сапоги, шинель, растёрла на всякий случай лицо, ноги и уложила в кровать. И Настя вскоре заснула крепким безмятежным сном. Я подошёл к твоей матери с твёрдым намереньем объясниться и рассказать о своей клятве, данной другу Ивану, но она не приняла мой благородный порыв, сказав тихо, но уверенно:

– Ваня, я испытала своё счастье, любила и была любимой. Не оскверняй свои чувства, ведь ты, наверное, любишь эту девушку, а она тебя. Разве ты не видишь, как она переживает. Иди, иди, утешь её.

Вот оно как получается в настоящей то жизни. Руки сама мне развязала. Эх, Маша, Маша. Ну, прости меня друг Иван, я тут не причём, хотел как лучше. Я отошёл от твоей матери, вздохнул, налил полстакана спирту, опрокинул его в рот, запил водой и закурил. И снова увидел и услышал тот злополучный бой, который до сих пор не выходил из головы. Вот бежит комиссар Кочин впереди полка с пистолетом, кругом грохот пулемётов, вой и взрывы мин, потом сильный удар по каске, и всё помутилось. Очнулся на спине твоего отца, простонал и опять потерял сознание, а когда пришёл в себя, Иван меня заталкивал в окоп. И тут эта пуля, прилетевшая с вражеской стороны, и мой друг ткнулся в бруствер окопа.

– О горе мне, – прошептал я тогда, ощущая липкий холодок в груди, – я холостой, а Иван женат. У него сын Витюшка. Какая несправедливость!

Я открыл глаза. В избе так же было много народу, ощутил в груди боль и жгучую давящую тяжесть. В соседней комнате, проснувшись, тоненько всхлипывала Настя, а рядом жена погибшего друга, которому я обязан жизнью. Я не знал, что со мной происходит, такое состояние души у меня было впервые. Придерживаясь за косяки, вышел на улицу. Мороз сразу перехватил дыхание. Я закашлялся. И, ощутив чужую руку на своём плече, поднял глаза. Передо мной, как я и ожидал, стояла жена Петра Кочина Галина. Она внимательно смотрела на меня и молчала, боясь услышать то, что уже знала. По её пронзительному взгляду я понял, что она спрашивает, дескать, Ваня, правда ли что мой муж шпион, и за это расстрелян?

Под её взглядом я съёжился, как будто меня ожгли плетью и ничего ей не ответил. Это было сверх моих сил, как будто я сам его расстрелял. И снова я вспомнил тот день наступления, комиссара Кочина, командира полка Григория Забегалова, Михаила Уварова в форме подполковника особого отдела СМЕРШ и друга Ивана. Что я мог сказать ей, какую дать оценку действиям этих людей, да и мог ли я вообще о чём-то рассуждать. Просто на душе была тяжесть и обида, Иван Уваров убит, Кочин и Забегалов расстреляны за измену Родине, а сам я ранен и очень серьёзно, оклемаюсь ли?

– Пора спать. Отец, спасибо за рассказ, – сказал Виктор и поднялся со скамейки.

В деревне прокричал петух, ему отозвались ещё несколько и по очереди, как будто проверяя, а чей же самый мощный и красивый голос. Волны бились в берег, обдавая брызгами сидящих. Виктор поднялся за ним встал и тесть.

Глава 4

Ветер бился в окно, стучал ставнями и нудно завывал в печной трубе. А из-под горы доносился мощный говор реки. Об угол дома ветками тёрлась столетняя берёза. Её в своей молодости посадил дед Григорий. И она вымахала на удивление всем: высокая и стройная. Это была память. И берёзу берегли, хотя порой и хотелось спилить её на дрова, да и мешала она, когда по деревне гулял ветер. А она, как бы напоминала деда, и это было что-то своё родное, которое с годами не уходило не растрачивалось, а было всегда в целости и сохранности.

Сейчас Мария Ивановна, мать Виктора после этого трудного разговора за столом долго не могла уснуть. Её тревожило одно, а как там в городе-то будет? Ведь Виктор сугубо деревенский мужик, может рубить с плеча, а это многим не по нраву, особенно Игорю Кочину к которому он хочет ехать, да и сердце материнское не обманешь – не будет у них настоящей дружбы. Ох, не будет, не те характеры. Что их сблизило в деревне – трудно понять. Да и вообще почти невозможно. Уж не затаил ли Игорь злобу из-за того что произошло на фронте. А ведь всё может быть.