Вся твоя ложь - Гарриет Тайс

пинает груду вещей из ящика, лежащую около его ног. Стопка рушится, и все рассыпается по ковру.

– Но может быть, им будет до этого какое-то дело. Мне было очень жаль Фрею там, за свидетельской стойкой, когда Барбара проводила перекрестный допрос, – говорит он.

Я моргаю от удивления. Я совершенно не ожидала услышать от него таких слов. Я смотрю на него и вижу, что лицо его напряжено, а его пристальный, почти что испуганный взгляд устремлен на пол. Как будто он увидел там змею, которая вот-вот набросится на него. Я прослеживаю за его взглядом.

На полу лежит книга в твердом переплете обложкой вниз. Джереми начинает тянуться к ней, но какой-то инстинкт толкает меня вперед, я быстро хватаю книгу первой. Я отхожу к двери, прежде чем перевернуть ее и посмотреть название. Это маленькая красная книжечка с золотым заглавием «Фанни Хилл – мемуары женщины для удовольствия». Я открываю ее и читаю надпись на форзаце: «Не могу дождаться, чтобы повторить это снова. С любовью, Ф.»

Я перевожу взгляд с книги на Джереми и обратно. Он снова опускается на диван.

– Это не то, чем оно кажется со стороны, – говорит он.

Я замерла. Замерла, как та змея перед броском, которую он как будто только что видел на полу.

– А что же это на самом деле, Джереми? – шиплю я.

Он молчит. Меня начинает потряхивать от шока, волосы на голове встают дыбом, а кожа покрывается мурашками. Я думаю о Фрее, о тех оскорблениях, которые сыпались на нее со всех сторон. Думаю о том, как высокомерно, поджав губы, смотрели на нее присяжные.

Я вспоминаю себя, я тоже была такой девочкой, изголодавшейся по материнскому вниманию. И сейчас я с ужасом понимаю, как легко было бы такому человеку, как Джереми, пролезть в мою душу, в мою жизнь, притворяясь добрым и понимающим, проявляя всю ту заботу, которой мне так не хватало.

И теперь я отчетливо вижу, что мне еще сильно повезло. Да-да, очень сильно повезло, в отличие от Фреи.

Джереми наклонился вперед, упершись локтями в колени и сжав кулаки. Его лицо напряжено.

– Ей было пятнадцать, когда вы начали соблазнять ее, Джереми. Пятнадцать, – возмущенно говорю я. – Неужели это для вас ничего не значит? Неужели вы настолько лишены стыда и совести, что можете вот так просто сидеть и говорить мне, что все в порядке? И после всего этого вы спокойно спите по ночам, даже не думая о том, что вы сделали? О той лжи, которую вы сказали?

– Пожалуйста, не надо… – умоляет он.

– Почему же, черт возьми, не надо? Самое время кому-то об этом вам сказать. Вы разрушили жизнь этой несчастной девочки, причем дважды. В первый раз, чтобы развлечься, а во второй раз, чтобы обезопасить себя. Это отвратительное поведение.

Сейчас он рыдает. Я смотрю на него как будто в первый раз – через призму правды все его очаровательные манеры наконец-то видны в их истинном свете.

– Вы вонючий трус, сэр, – говорю я. – Это ужасно.

Он поднимает руку, как бы останавливая меня, и тут же бессильно опускает ее.

– Вы не понимаете, – бормочет он.

– А я и не хочу ничего понимать, – заявляю я.

Мой телефон начинает звонить, пронзительно и настойчиво. Впервые с того момента, как я попрощалась с Робин сегодня утром, я почувствовала себя хорошо. Я качаю головой и иду к своему телефону, отсоединяя его от зарядного устройства. Затем снова поворачиваюсь лицом к Джереми:

– Если вы им не расскажете правду, то ее расскажу я. Вы поставили меня в безвыходное положение.

– А вы думаете, они не знают?

Я стою в шоке, как оглушенная, не веря своим ушам. Я внимательно смотрю на него, ожидая увидеть ухмылку, но его лицо – это сплошная маска страдания.

– Кто знает?

– А как вы думаете? Мой отец, Барбара. Они прекрасно подлатали всю эту историю. Нельзя, чтобы я очернял фамилию. Хорошо хоть, что у меня и моего отца, по крайней мере, разные фамилии. Я взял себе фамилию матери, когда отец ушел от нас. Лучше бы я этого не делал… никто не может обвинить Его честь господина судью в том, что его сын – педофил.

– А Зора? Она тоже знает? – спрашиваю я практически шепотом.

– О, нет, – отвечает он. – Мы не впутывали в это дело адвоката. Ей это знать совершенно не обязательно.

Он смеется, но его смех тут же снова переходит в рыдание. Однако меня совсем не трогают его слезы. Мне хочется швырнуть в него этой книгой, ударить ею по лицу, но вместо этого я кладу ее себе в сумку. Он вскакивает на ноги, по-видимому забыв о ранении, и блокирует дверь, выхватывая у меня сумку и вытаскивая оттуда книгу. Я стою неподвижно, а он падает обратно на диван, издавая крик боли и потирая колено. Я пристально смотрю ему в глаза.

Он может делать с этой книгой все что ему заблагорассудится, сколько угодно отрицать ее значение и вообще существование. Теперь я все знаю. И он знает, что я знаю.

Я выхожу из комнаты, спускаюсь по лестнице и захлопываю за собой дверь.