Империи песка - Дэвид У. Болл

то не завязывал веревки слишком туго. Мусса проверял состояние верблюжьего навоза – не заболел ли чем, а если колодец оказывался слишком глубоким, сам доставал воду и поил Табу. Как-то на рассвете, когда вокруг никого не было, он забрался на верблюда и проехался из одного конца загона в другой. Таба мгновенно реагировал на надавливание ног всадника. Когда верблюд вдруг помчался, как ветер, Мусса громко засмеялся от счастья, но постарался не гнать Табу на пределе возможностей. Оторвавшись от верблюжьей шеи, он увидел, что за ними наблюдает аменокаль. Мусса тут же осадил верблюда, устыдившись, что катается на Табе без разрешения.

– Прости меня, абба, – сказал Мусса.

Так он называл предводителя, когда они оставались вдвоем. Отец. Они были близки: аменокаль и мальчишка, однако аменокаль бывал суровым, жестким и холодным, а его слова могли обжечь, как удар кнута. Но в то утро предводитель лишь засмеялся и махнул рукой.

– Дай Табе свои крылья, – сказал аменокаль. – Посмотри, каков он в полете.

У Муссы от радости округлились глаза. Он пришпорил Табу, и хотя молодого верблюда еще никто так не гонял, тот бежал легко и размеренно, а Мусса в седле чувствовал себя уверенно. Ветер ерошил ему волосы. Поначалу Муссу качало в седле, но он быстро приноровился к бегу верблюда, выпрямился и погнал Табу быстрее, потом еще быстрее, пока они не достигли скорости атакующего туарегского войска на верблюдах. Мусса вообразил себя во главе большой колонны воинов, и его новый меч отсекал головы врагов, посягнувших на земли ихаггаренов.

«Да, Таба, ты был хорошим верблюдом», – подумал Мусса. Хорошим верблюдом, заслуживавшим лучшей участи, нежели смерть от рук неумелого хозяина. Не открывая глаз, он гладил голову верблюда и шептал ласковые слова, пока Таба не умер. По щекам Муссы текли горячие слезы. И хотя тагельмуст почти целиком закрывал лицо, хорошо, что рядом не оказалось зрителей.

Погоревав, Мусса отринул жалость к себе и стал думать, как извлечь пользу из случившегося. Лишиться верблюда – это уже плохо. Но Мусса был не настолько беспечен, чтобы вдобавок лишиться и верблюжьего мяса. Он без промедления содрал шкуру и разрезал тушу на четыре части. Соль ему не требовалась. Воздух пустыни быстро высушит мясо. Оно будет жестким, но тут уж ничего не поделаешь. Среди скал Мусса нашел укромное место, где можно оставить мясо и шкуру. Перенеся то и другое в хранилище, он завалил вход обломками скал, чтобы Таба не стал пищей для стервятников. Место он пометил пирамидкой из камней. Позже он приедет сюда на другом верблюде и все заберет. За работой прошел почти весь день. Закончив ее, Мусса не стал отдыхать. Он был настроен искупить вину перед Табой и пешком двинулся дальше.

Мусса забрался на гранитную скалу. Словно часовой, она возвышалась над окрестной равниной. На ее вершине рос одинокий кипарис. Массивное древнее дерево вот уже две тысячи лет служило надежным опознавательным знаком. В него десятки раз ударяли молнии, оставляя шрамы по всему узловатому стволу. Но кипарис оказывался сильнее молний. Ствол давно потерял естественную прямизну и прежний цвет, став изогнутым и почерневшим, однако дерево не покорялось стихиям и по-прежнему властвовало над здешней землей. Раскидистые ветви давали тень более влажному миру, в котором когда-то мчались колесницы и бегали гепарды и который сверкал заводями и реками, полными бегемотов, крокодилов и рыбы. Под кипарисом останавливались на привал римские легионы Корнелия Барба. Кое-где еще и сейчас попадались крокодилы, львы и рыба, однако в большинстве своем цветущие места сменились неумолимо наступающей пустыней.

Но, что бы ни случилось с окрестностями, это дерево останется жить. Мусса уселся в его тени и стал разглядывать горизонт. Над раскаленными скалами дрожал воздух. Вдаль уходили черные и золотистые полосы каменистой земли. Они тянулись до зубчатых вершин Атакора, самой высокой части пустынных гор. Ахаггарское плато было изумительным миром, чью красоту Мусса только начинал ценить. Вероломные шамба называли эти места Блед-эль-Шуф – «Земля жажды и страха». Но ахаггарские туареги, великолепно научившиеся здесь жить, считали шамба невежественными и пустоголовыми дикарями, неспособными постичь такую красоту. На Ахаггаре встречались возведенные природой каменные шпили и конусы; каменные фигуры, казавшиеся живыми, и фантастические силуэты, питавшие воображение и порождавшие многочисленные легенды. Туарегский фольклор дал каждой из этих гор мужское или женское имя. Здесь обитали ястребы, орлы, горные бараны, а также люди. Ахаггарское плато представляло собой крепость, где было больше воды и прохлады, чем в окружающей пустыне. Здешние скалы образовали нечто вроде огромного пустынного замка – каменного святилища, дававшего туарегам безопасный кров и пищу почти столько же лет, сколько было этому кипарису.

Настроение гор менялось на протяжении дня, менялись и их сочные, разнообразные краски. Любимым временем Муссы было раннее утро, свежее, прохладное и полное обещаний. В полдень, особенно в разгар лета, полновластным хозяином становилось солнце, беспощадным огнем подчиняя себе все. Когда огонь отступал, краски пустыни делались мягче; желтые тона сменялись золотистыми. На закате небо наливалось красным и оранжевым, затем его заполнял пурпур, а потом оно уступало место ковру из звезд.

Сегодня дожди смыли с неба всю пыль, и к концу дня его синева была настолько глубокой, что небо казалось почти ночным. Грозы истощили свою силу, и на небе от них не осталось и следа. Исчезли даже облака на горизонте. Исчезла и влажность. Интересно, будут еще грозы в этом году или в следующем? Они неизменно сопровождались сильнейшими ливнями. Небеса разверзались, чтобы исторгнуть на землю всю скопившуюся воду. В первые три года пустынной жизни Муссы дождей не было вообще. Тогда пересохли даже некоторые гельты. На четвертый год дожди вызвали наводнение, смывшее целый лагерь племени кель-улли и оставившее распухшие трупы сохнуть на палящем солнце. Мусса собственными глазами видел изуродованные тела мужчин и женщин, детей и коз. И все это утопало в цветах, буйно расцветших после гроз. Красота, жизнь и смерть, порожденные одним и тем же ливнем.

Мусса всматривался в окрестности через бинокль, вслушивался в звуки. Возбужденные крики означали бы, что погоня за страусами в самом разгаре. К человеческим крикам примешивался бы рев верблюдов, и все это многократно отражалось бы от скал. Но вокруг было тихо. Ни туарегов, ни страусов. Только легкий ветер, дувший с востока. Мусса ждал, смотрел и слушал. Тени становились длиннее. День незаметно сменился вечером. Когда стемнело, Мусса спустился вниз, приготовил чай, а затем свернулся калачиком на песчаной постели под каменным навесом. Чтобы не замерзнуть ночью, он накрылся плащом. Ум Муссы оставался взбудораженным и мешал